Василий Теркин
Шрифт:
— Ах, маменька! Здравствуйте!
Они поцеловались три раза, как всегда, по-купечески.
Небольшого роста, широкая в плечах, моложавого выразительного лица, Матрена Ниловна ходила в платке, по старому обычаю. На этот раз платок был легкий крепоновый, темно-лиловый, повязанный распущенными концами вниз по плечам и заколотый аккуратно булавками у самого подбородка. Под платком виднелась темная кацавейка, ее неизменное одеяние, и такая же темная шерстяная юбка, короткая, так что видны были замшевые туфли и чистые шерстяные
Матрена Ниловна не передала дочери своей наружности.
Волос из-под надвинутого на лоб платка не было видно, но они у нее оставались по-прежнему русые, цвета орехового дерева, густые, гладкие и без стр.86 седины. Брови, такого же цвета, двумя густыми кистями лежали над выпуклостями глазных орбит. Проницательные и впалые глаза, серые, тенистые, с крапинками на зрачках, особенно молодили ее. В крупном свежем рту сохранились зубы, твердые и белые, подбородок слегка двоился.
— Чт/о папенька?
Серафима проговорила это тише, чем обыкновенно говорила в гостиной.
Они еще стояли посредине комнаты.
— Да что, Симочка… Столь плох, столь плох!.. Сегодня больно на заре маялся, сердешный. Я хотела было за тобой посылать… Заливает ему грудь-то… ни лежать, ни сидеть… Теперь вот забылся… И я пошла отдохнуть…
— Простите, маменька, я вас разбудила.
— Не спала я… Какой тут сон!..
Кистью правой руки Матрена Ниловна истово перекрестила рот; она не могла сдержать нервной зевоты.
— Спасибо, Симочка, заехала… Муженек-то вернулся небось?
Серафима знала, что Матрена Ниловна в таких же чувствах к Рудичу, как и она сама.
— Вчера приехал.
— С чем? С пустушкой или повысили?
— К осени обещали товарища прокурора.
— Жалованья-то больше нешто?
— Нет, меньше.
— Ну, так чему же тут радоваться?
— Ход теперь другой будет.
— Все едино! В клубе на зеленом сукне спустит.
Полные губы Матрены Ниловны повела косвенная усмешка. Серые бойкие глаза остановились на дочери, но не особенно пристально. Их затуманивали душевная горечь и большое утомление.
Серафима все-таки опустила ресницы, хотя уже не боялась выдать себя. Разговор сам пошел в такую сторону, что ей нечего было направлять его.
Они присели на диван. Матрена Ниловна прикоснулась правой рукой к плечу дочери. В свою «Симочку» она до сих пор была влюблена, только не проявляла этого в нежных словах и ласках. Но Серафима знала отлично, что мать всегда будет на ее стороне, а чего она не может оправдать, например, ее стр.87
"неверие", то и на это Матрена Ниловна махнула рукой.
— Свой разум есть, — говаривала она. — Сколь это ни прискорбно мне… Уповаю на милость Божию… Он, Батюшка, просветит ее и помилует.
Она не поблажала ей ни в чем, что было против ее правил, выговаривала, но всегда, точно старшая сестра или, много, тетка, как бы рассуждала вслух. Не хотела она и подливать масла в их супружеские нелады. Если она и сейчас так высказалась насчет своего зятя, то потому, что у них давно уже установился этот тон. В сердце Матрены Ниловны не закрывалась ранка горечи против того «лодыря», который сманил у них со стариком единственную их дочь, красавицу и умницу.
Не случись этого "Божьего попущения", Симочка, конечно, попала бы за какого-нибудь миллионера по хлебной или другой торговле. Мало ли их по Волге? Есть и такие, что учились в Казани в студентах, а коренного дела своего не бросают.
Боязнь выдать себя совсем отлетела от Серафимы. Роковое слово «любовник» уже не прыгало у нее в голове.
Мать простит ей, когда надо будет признаться.
И так ей стало легко, почти весело… Она даже застыдилась. Отец умирает через комнату, а она в таких чувствах!
— По тебе стосковался, — все так же тихо продолжала
Матрена Ниловна, — задыхается, индо посоловеет весь, а чуть маленько отлегло, сейчас спросит: "Симочка не побывает ли?"
Наклонившись к лицу дочери, она прибавила чуть слышно:
— За эти месяцы вот как он разнемогся, тебя стал жалеть… не в пример прежнего. И ровно ему перед тобой совестно, что оставляет дела не в прежнем виде…
Вчерашнего числа этак поглядел на меня, у самого слез полны глаза, и говорит: "Смотри, Матрена, хоть и малый достаток Серафиме после меня придется, не давай ты его на съедение муженьку… Дом твой, на твое имя записан… А остальное что — в руки передам. Сторожи только, как бы во сне дух не вылетел"…
Дочь слушала, низко опустив голову. Ей хотелось спросить:
"Папенька, значит, завещания не оставит?"
Но вопрос не шел с губ. Не завещание беспокоило ее, а вопрос о деньгах ее двоюродной сестры Калерии. стр.88
— Коли папеньку самого раздумье разбирает, отчего же он не распорядится? — так же тихо, как мать, спросила она.
— Утречком, говорит, коли отпустит хоть чуточку, достань мне шкатунку красного дерева и подай.
Они помолчали.
— Стало быть, — выговорила Серафима слишком как-то спокойно, — в этой шкатулке и капитал Калерии?
Их взгляды встретились. Лицо Матрены Ниловны потемнело, и она тотчас же отвела голову в сторону.
Калерия и ее мозжила. Ничего она не могла по совести иметь против этой девушки. Разве то, что та еще подростком от старой веры сама отошла, а Матрена
Ниловна тайно оставалась верна закону, в котором родилась, больше, чем Ефим Галактионыч. Не совладала она с ревностью матери. Калерия росла «потихоней» и «святошей» и точно всем своим нравом и обликом хотела сказать:
"Смотрите на нас с Симочкой. Я — праведница, и меня Господь Бог за это взыщет; а та — грешница, только и думает, что о суетном и мирском, предана всем плотским вожделениям".