Ватага. Император: Император. Освободитель. Сюзерен. Мятеж
Шрифт:
Иное дело, боярин Данила! Вот уж издалека – по коню, да по кафтану, да по слугам – видать, человек не простой, и, уж конечно, о благополучии родного Новгорода пуще своей жизни неустанно пекущийся. Поначалу боярин пришелся Егору по душе – по возрасту – ровесник, ростом, правда, не высок, зато ладно скроен – кафтан парчовый, как влитой сидит – лицо приятное, усы, борода, шевелюра – каштановые. На все вопросы Божин отвечал лихо, без особых раздумий: да, мол, напали шильники, швырнули с моста – было дело, а за что швырнули – понятно, шильники-то с Торговой стороны издавна ненавидят благородных людей самой лютой ненавистью, а причина той ненависти – зависть! Ведь есть у благородных-то людей не токмо
– Так-так, – выслушав, покачал головой князь. – Значит, из зависти напали?
– Точно так, господине великий! Из зависти. Да еще Степанко, шпынь безродный, в вече хочет пролезть, так, гад, и рвется. Его дружки, тати, меня и того, в Волхов.
– Ага, – Вожников встрепенулся. – Тут, значится, еще и политической борьбой пахнет. А Степанко то этот кто?
– Да злыдень гнусный, гад ядовитейший, шильник!
– А поконкретнее?
– Да чей-то приказчик, али уже в купцы, гости торговые, выбился, – презрительно скривился Божин. – Больно надо мне всю эту чернь знати.
Егор немного подумал, постучал пальцами по обтянутом ворсистым темно-голубым сукном столу и спросил:
– А Степанко тот, когда ты его схватил, что говаривал?
– Да то и говаривал… Ага! – боярин вдруг хлопнул себя по лбу. – Мол, мой слуга, Илмар Чухонец, будто бы по моему наущению какого-то щитника убил! Нет, ну надо же такое выдумать, княже! Будто мне до щитника какого-то черноухого дело есть. Тьфу!
Больше ничего толкового Данила Божин не сказал, как князь ни бился, а из свидетелей вспомнил только своего слугу Авраамку да парней-лодочников, что с помощью все того же Авраамки выловили его из реки.
– Ты служке-то своему скажи, пущай дотемна здесь, во дворе, пождет, – на всякий случай, прощаясь, приказал боярину князь. – Может, понадобиться, так и вызову.
– Ох, великий государь, – уходя, боярин вежливо поклонился. – Мыслю я – дело тут ясное, как и в старые времена бывало. Худые мужики с Торга на Софийскую сторону, на мужей больших, славных, поднялися из зависти. Татей бы этих укоротить – вот и вся недолга.
Примерно то же самое поведал князю и пресловутый приказчик – точнее, уже средней руки купец, гость торговый Степанко, Коляды Темного сын, освобожденный из рук боярина Божина специальным постановлением общегородского веча, сильно, к слову сказать, отличавшееся от того дурацкого образа, что навяз в зубах обывателей после советских фильмов-сказок типа «Александр Невский» и прочих, где славное новгородское вече буйной фантазией режиссеров было представлено этакой бурлящей и гомонящей толпой, решавшее все свои дела исключительно криком да воплями и больше частью состоявшей из странноватого вида личностей, обликом похожих на восставших крестьян, недовольных земельной реформой императора Александра Второго. Меньшая же часть веча, если верить вышеупомянутым фильмам, представляла собой персонажей не менее колоритных – алчных проходимцев-бояр и даже разъяренных простоволосых баб, потрясающих вилами и что-то кому-то вопящих! Ну, до женского равноправия было еще о-очень далеко, и никаких баб, тем более – вопящих и простоволосых – на вече не допускали, да и само оно сильно отличалось от обывательской сказки. Располагавшийся на Ярославовом дворище, около Никольского собора, новгородский парламент – или городской совет – занимал не очень-то и большую площадь, размерами чуть больше квадратного километра, и включавшую в себя трибуну для посадников – «степень» и скамьи для всех прочих парламентариев. Случалось, конечно, на вече и вопили… но не стояли, а сидели, и не многолюдной толпою, а всего-то небольшим собранием человек в сто.
– Бояре, княже,
И вот такой версии он и придерживался, ничего конкретного не говоря. Хоть не строил из себя честного и благородного человека, спасибо и на том.
Князь его, подумав, отпустил, с возложеньем обязанности явиться по первому зову, после чего потянулся, повернулся лицом к скромно притулившему в уголке секретарю – старшему дьяку Федору, да, не сдержавшись, витиевато, почти по-местному, выругался:
– Вот ведь блин-клин-притолока! Что боярин, что простолюдин – дураки оба! Одного поля ягоды: амбиций много, а мозгов – курам на смех. У одного – из зависти все, у другого – из врожденного злодейства. Ну? Ты-то хоть что скажешь, Федя?
Дьяк поднялся на ноги:
– Думаю, княже, надо еще свидетелей-видоков поискать. Ведь есть они, не может такого быть, чтоб боярина с моста кидали – а никто не видел! Мыслю, наоборот – толпились у моста, друга дружку отталкивая…
– Верно, верно! На мобильники все снимали.
Князь рассмеялся, потом махнул рукой, пояснил:
– Это я про своих шильников, землячков… Нисколько здешних не умнее, а, пожалуй, и глупее даже, потому как на гаджеты всякие полагаться привыкли, не на свои мозги.
– Какие-какие, государе, гады?
– Ах, Федя, не вникай… иди, покуда, покушай, да вели, чтоб мне квасу сюда принесли. Посижу еще немного, подумаю…
– Там во дворе еще свидетель ждет, – поклонившись, обернулся с порога дьяк. – Служка боярина Божина, Авраамко. Сказать, чтоб пришел?
Вожников скривился и смачно зевнул:
– А и скажи! Двух дурней я уже сегодня слушал… и третий уж ничем не помешает.
Авраамка – худенький и щуплый, похожий на растрепанного воробья, подросток с серыми большим глазами из-под светлой, выгоревшей на солнце челки – бросился в ноги уже от дверей, едва лоб не расшиб, как он потом пояснил – из уважения.
– Ну-ну, ладно кланяться, – милостиво бросил Егор. – Хватит, сказал! Садись вон на лавку да живенько мне про мост обскажи.
– Нет, государь, – усевшись на лавку, отрок помотал головой. – Думается мне, тут не с моста начинать надобно, а с убийства на Щитной.
Услыхав сие, Вожников едва не подавился квасом:
– Так-та-ак… И почему тебе, чадо, именно так думается? Ну, говори, говори, не обижу. И другим закажу обижать.
– Благодарствую, великий государь, – ободренный служка сполз со скамьи, поклонился, а уже опосля того продолжал довольно таки бойко: – Потому, государе, со Щитной, что с того места вся смута и началася! Там поначалу щитника одного убили, сказали, что по наущенью боярина мово, Данилы Петровича, то слуга его доверенный, Илмар Чухонец, проделал. Мол, Данила Петрович хотел на уличанское вече, на Щитной, своего человечка продавить, поставить, а щитник этот – против был, вот и пришлось его того…
– Та-ак, – снова протянул князь. – И что дальше?
– А дальше шильники какие-то собрали толпу на Торгу, Степанку позвали, да на беду, в то время туда же боярин мой ехал. Его и имали, да с мосту – мол, вон он, убивец!
Егор прищурился:
– А, может, так оно все и было – послал-таки боярин Данила Божин своего чухонца. Могло быть? А? Ну-ка, по-честному говори, мне, князю великому, врать не вздумай!
– Не вели казнить, великий государь! – мальчишка вновь повалился в ноги, правда, быстренько, по приказу князя, поднялся, носом шмыгнул: – Могло и тако. Да больно уж складно все. И рыжий Илмар Чухонец примерно в это же время пропал – пошел куда-то, да и сгинул, и боярина мово подловили – будто знали, и Степанку вовремя привели, словно б специально, сноровку, стравить хотели…