Ватерлиния (сборник)
Шрифт:
Впереди зачернели пятна, и Пескавин понял, что вышел правильно. Здесь было скопление мумий, в погожие дни экскурсантов доводили до этого места. Здесь нетрудно было встать так, чтобы мумии загородили от любой оптики для туманов, – а потом к перевалу, к перевалу!
Вот она!
Он остановился как вкопанный. Вот, значит, как. Старая знакомая, склонившаяся над ребенком. Ко входу не потащили, оставили туристам на десерт. Он обошел мумию кругом. След от резака, забитый снегом, выглядел белым шрамом. Как ей хочется распластаться, защитить, закрыть собой ребенка в проснувшейся вдруг острой надежде, что это удастся. Немолодая уже, изможденная женщина. Может, бабушка? Нет, наверное, все-таки мать. Поздний ребенок, долгожданный, единственный. Здоровый обормот, мог бы идти и сам, а не виснуть на шее матери. Сколько этому лентяю – лет шесть? А если…
По спине пробежал озноб. Нет, чепуха, не может быть. Пескавин деревянно шагнул вперед. Не может быть, подумал он вслух. Это не я. Пальцы, пальчики проверить… Если все целы – тогда это не я, это кто-то другой и держит его другая женщина. А если нет?..
На детских ручонках, обвивших материнскую шею, было по пяти пальцев. Пескавин шумно выдохнул воздух и нервно рассмеялся. Значит, мимо… Он весело выругался. Пентюх, барышня! Мерещится ему, поверил! Ха! Экскурсанты вот тоже верят, но по-умному, и чем дороже им вышла поездка, тем охотнее они верят. Надо смотреть – смотрят, за тем и едут, надо ужасаться – ужасаются, картинно и с удовольствием, закатывая глаза и соря междометиями. Всюду свои игры. А потом они разъедутся, пополнив свою память приятной жутью зрелища, и станут размышлять, куда бы поехать еще, – трухлявые пни, вошедшие во вкус, рассчитывающие в обеспеченной старости всласть отыграться за жизнь, без толку вымотанную на добровольной каторге Системы Общественного Блага. Добропорядочные граждане.
Он еще раз обогнул мумию и зашел спереди. Похожа, очень похожа. И это, стало быть, я на ней так повис? Он отступил на шаг и сморщил нос. Н-да. Нужно быть неврастеником, чтобы увидеть маму в случайной мумии – или нужно раз в жизни попасть под удар летаргатора. Одно и то же. Экая трагедия, подумать только! Страсти по Текодонту. Во-первых, и не похож вовсе, абсолютно ничего общего, не таким я был в шесть лет… Он запнулся, осознав, что совершенно не помнит, каким был в шесть лет, и помотал головой. Ну, ладно. Зато все пальчики на месте… гм… один, если всмотреться, какой-то подозрительный, но главное, что он налицо, тут или – или. Это во-вторых. Говорят, правда, что мумии способны к регенерации – вроде бы по миллиметру в полгода, – и такие, как Детка, свято в это верят, равно как и в то, что мумии могут двигаться и общаться между собой. Ну, Детка – это особый клинический случай, дурак он, родился дураком, им же, как видно, и помрет, коли, как рассказывал Пупырь, прячет где-то пяток пальцев от разных мумий, терпеливо ожидая, когда они срастутся в единую кисть – спрос-де нынче на пальцы уже не тот, рынок насыщен. Что взять с кретина, его и ломтики не трогают, убогого. Пескавин хмыкнул. Зато в-третьих – и это уж наверняка – не может здесь быть наших мумий, скорее всего их давно уже не существует, раз до них добрались задолго до официального объявления об открытии Ущелья. И здесь нет разницы, кто добрался: небритый дядя с рюкзаком и карабином за плечами, хмурый предшественник нынешних ломтиков, – или сразу сотрудник спецслужбы, бойкий и усердный, рыщущий по заданию начальства. Любопытное было времечко, пока не поднялся шум. «Что?» – «Где? На Тверди, в этой дыре?! Да не может быть!» – «А чем там заняты спецслужбы?» – «Ну как же… Надо же понимать…» – «Обеспечить охрану! Преградить путь мародерам!!» Это был уже лозунг. Под него входы в Ущелье обнесли проволокой, был создан патруль и некую группу заезжих зевак, опрометчиво обошедшую контрольный пост, скопом гоняли по всему Ущелью, не слушая их воплей и постреливая – долго не могли попасть. Случай разбух до шумного скандала, и тогда – под вопли и лепет, под рык и брызганье слюной в неведомых кабинетах – родился известный нарост по имени Заповедник, и общественное мнение поуспокоилось.
Он нагнулся, набрал горсть сырого снега и протер им лицо. Кожа вспыхнула, и сразу закололо в сотне точек. Пескавин вытер руки о куртку. Чего это я стою, подумал он с недоумением. Работать же надо, работать! Время идет, Анна, должно быть, еще держит охранника, но вечно это продолжаться не может, рано или поздно он ее раскусит. Пора. Кто у нас будет первым? Пескавин огляделся. Вы? Или, может быть, вы? Да-да, я вам говорю, который с подпоркой… А вы не хотите уступить очередь даме с ребенком? Не хотите? Нет, и не надейтесь, за вами я приду в следующий раз, а вы пока стойте смирненько, вы очень хорошо стоите, как раз в той стороне должен быть ближайший локатор, если я ничего не напутал, и дай мне бог ничего не напутать… Он бормотал, уже сознавая, что боится, что руки и ноги у него ватные, и все эти избыточные словеса, эти «во-первых», «во-вторых» и так далее – всего лишь барьерчик, хлипкий самодельный плетень, имеющий целью отвлечь, и не более. Забормотать страх. Он чувствовал, что уже не может отойти от мумии. Неужели все-таки она? Конечно, не она, настолько не она, что не она совершенно, я же так хорошо себе объяснил… А вот мы сейчас проверим, и долой умозрительные построения. Вот мы сейчас подойдем… – по его телу бежали мурашки – …да-да, именно подойдем и заглянем ей в лицо. Только-то. Тогда мир снова станет прост и понятен, и окажется, что я зря теряю время и должен бы быть уже на подходе к перевалу. Это начало. А потом – бросок к космодрому, ломтики и, если повезет, пыльный и тесный танк грузовоза, наспех переоборудованный в пассажирский салон. Уйти будет трудно, но это не самое худшее. Гораздо труднее будет забыть встречу с мумией, похожей на маму. И еще труднее ломать пальцы у мумии после того, как посмотрел ей в лицо. Очень трудно. И хотелось бы этого не делать.
Но Пескавин уже знал, что сделает это.
Он бежал в вязком снегу, не разбирая дороги, проваливаясь и снова выскакивая на наст; один раз он упал и в краткий миг, перед тем как подняться и побежать дальше, почувствовал, как в груди бешено колотится сердце. Его бил озноб. Все размылось, снег лепил в глаза тяжелыми липкими хлопьями, и Пескавин, хватая ртом сырой воздух, размазывал их по лицу. Иногда навстречу попадались мумии, и тогда он резко сворачивал в сторону, но мумии были и здесь, выныривали из метели, и от них невозможно было убежать, их было очень много, на одну из них Пескавин даже налетел, выбив подпорку, отпрыгнул, оттолкнулся от нее руками и побежал, не оборачиваясь, не видя и не желая видеть, как мумия будет медленно, словно в нерешительности, крениться, и как она будет падать, уткнется в снег, и снег под ней чавкнет.
Бежать! Он хрипло дышал – воздух, врываясь в легкие, резал, как тупой нож. Боишься, Текодонт? Ты же мечтал об этой встрече, всю жизнь мечтал, хоть и не следовало, так куда же ты теперь бежишь? Ты не верил, что это возможно, как не верил в то, что мумии все-таки регенерируют, ты запрещал себе об этом думать. Но ведь ты хотел этого, ящер, признайся! Хотел?
«Хотел, – ответил он себе. – Но не теперь».
Можно было остаться. Можно было выдумать целую теорию о том, что способно сделать время с лицом мумии, и никто не помешает всю жизнь исповедовать эту теорию как защиту, убеждать себя и в конце концов убедить. Пескавин глухо замычал на бегу и затряс головой. Он вдруг вспомнил давнее странное ощущение, когда понял, что не может пошевелиться, и свой детский страх, и как сознание медленно гасло, будто тонуло в чем-то черном. А потом – провал на двести лет, какие-то серые тени и пробуждение в оборонном исследовательском центре, люди в мундирах и без, поздравляющие сияющего счастливчика, которому, как говорили вокруг, удалось регенерировать человека из окаменевшего пальца. И еще плач ребенка, который понял, что остался без мамы. Белые потолки, белые стены, очень много стен. Дальше был побег из закрытой клиники, интернат, снова побег, колония для несовершеннолетних на Ржавой Хляби, команда Рифмача, дела и делишки, постижение на практике законов прайда и маска хищника, которая сначала была маской, а потом стала лицом. В новом мире не падали ракеты и не умирали города, и этот мир казался лучше прежнего. Он был прост для освоения. Один из первых уроков показал, что глупость и необдуманность действий в новом мире наказуемы так же, как в старом. Маленький прыткий ящер учился не повторять ошибок.
Перед глазами плыло. Больше не могу, подумал Пескавин. Кривясь от рези в боку, он остановился и тяжело сел на снег. Все. Побегали – хватит. Теперь думать. Он с трудом отогнал стоящее перед глазами лицо мумии и белый шрам на боку под прижатым локтем руки, поддерживающей ребенка. Меня! Маму – резаком! Он закусил губу. Забыть бы. Не выйдет, живи теперь с этим всю жизнь, ящер, мучайся, гад.
Сначала он подошел к ней. Так было. Затем он наклонился, еще не видя ее лица и еще не веря. Потом он поверил, поверил вдруг и сразу, еще не успев увидеть, и еще можно было все поправить, если отвернуться и уйти, но на это уже не нашлось сил. Потом он увидел. Он сделал шаг назад – один, другой, третий. Должно быть, их, шагов, было больше, потому что мумия отодвинулась в метель и как-то потускнела, теряя очертания. И тогда он побежал, не видя, куда бежит, потеряв направление и ориентиры, не представляя, в какой части Ущелья находится. Мало приятного заблудиться – но не безнадежно, последнее слово не сказано, еще не поздно уйти, и даже не с пустыми руками. Пескавин знал, что выберется. Он-то выберется, а она… Она останется стоять, вцементированная в снег и покрытая снегом, прижимая к груди ребенка и только на него смотря окаменевшим взглядом. Когда резак с визгом врезался в ее тело, она смотрела на ребенка, и когда ее, кружащуюся в петле троса под вертолетом, тащили к зоне обозрения, она тоже смотрела только на ребенка. Иначе не должно быть. И поэтому в хорошую погоду экскурсантов будут водить смотреть на нее в расчете на их умиление материнским чувством, но никто из них не умилится, потому что все к этому времени устанут и насытятся впечатлениями, а обратно шагать далеко, и вообще не пора ли в отель?.. И тогда они снова зацепят эту мумию и перетащат поближе ко входу в ущелье. Так и будет.
Он поднял голову и вслушался. В снежной пелене кто-то был, и не один, судя по доносившимся обрывкам разговора. Двое. И совсем близко. Пескавин глубже вжался в снег. Это были охранники, две серые фигуры, смутные тени, потерявшиеся в снегопаде. Они двигались быстро, и не вальяжной развалочкой, как обычно, а скорым походным шагом, совсем не характерным для охранников, и Пескавин подумал, что так идти им, должно быть, натужно и непривычно и они злы на начальство, которому неймется, но раз они так спешат, значит, действительно что-то случилось. Или может случиться. В Ущелье случается всякое.
Они прошли мимо шагах в десяти, не заметив. Снег чавкал под их ногами, и Пескавин попытался сквозь чавканье уловить хотя бы одну-две фразы из торопливого, с одышкой, разговора – и не смог: совсем низко, а где – не разобрать из-за эха, с омерзительным всасывающим звуком прошел патрульный флайдарт, явно на телеуправлении в эту погоду. Пескавин зажал уши. «А вот это уже серьезно, – подумал он, провожая взглядом охранников в метель. – Ясней ясного: кто-то опять наследил, кого-то ловят, и этот кто-то – понятное дело, не ломтик. А кто? – Он криво усмехнулся. – Гм, есть тут один человек…»
– Пора уходить, – сказал он вслух.
А мама?
Пескавин встал и снова сел на снег. Под ним таяло и было мокро, но он не замечал сырости. Мама. Он называл ее так, пока не поблекли воспоминания детства, ему не приходило в голову назвать ее про себя иначе, хотя бы матерью, и однажды, еще в колонии, он в кровь избил одного хлыща – хлыщ был на голову выше и сильнее, но он, ища объект для травли и найдя слабое место, позволил себе гнусную шуточку – и следующие десять минут провел очень скверно: Пескавин уже тогда умел драться расчетливо и безжалостно. В конце концов его оставили в покое.