Ватутин (Путь генерала)
Шрифт:
А вот фотография первых лет военной службы, он уже командир, но нет еще у него той подтянутости, что отличает современного советского офицера. Еще плохо пригнано обмундирование, гимнастерка немного обвисает, на ней непомерно большие карманы с оттопыренными от носки клапанами; на голове мягкая полотняная фуражка со звездочкой, под которую подведена ленточка, — вольность, невозможная в наше время. Но еще смелее взгляд молодого командира, он вопрошает жизнь, не любопытствуя, а требуя от нее ответа. Руки, по-крестьянски тяжело лежащие на коленях, сжаты в кулаки, губы плотно сомкнуты, готовы твердо и решительно отдать приказ.
И
А дальше фотография периода пребывания в Военной академии имени Фрунзе.
Открытое волевое лицо, взгляд умных, глубоко сидящих глаз. Безукоризненно пригнано обмундирование, строго надет шлем, и как будто бы даже изменилась осанка командира, он стал стройнее, собраннее.
Вот Ватутин уже с тремя «шпалами» на петлицах. Годы военной профессии наложили на весь облик свой отпечаток — проступили черты строгой требовательности и уверенности.
На следующей фотографии Ватутин уже с «ромбом». В его взгляде — проницательность и доброта. Они уже не вопрошают, эти глаза, они — все видят перед собой и на многое сами могут дать ответ.
Наконец, последняя фотография. Ватутин принимает из рук Михаила Ивановича Калинина орден. Рядом с ним высший генералитет Советской Армии. Сияют ордена, блестят золотые шевроны и звездочки, сверкают люстры огромного зала Кремлевского дворца.
И солдаты переводили взгляд с фотографий на генерала, стоявшего в соседней комнате старой хаты, к которому спешила старушка-мать, вытащившая огромным рогачом из печки чугун с теплой водой, и видели, как сын улыбался матери. Чувство восхищения жизнью генерала и гордости за советскую власть, которая могла сделать из простого крестьянина знаменитого полководца, наполняло их сердца.
* * *
Вера Ефимовна стала наливать воду в корыто.
И здесь произошло незримое для постороннего глаза, безмолвное столкновение между матерью генерала и его любимым ординарцем Митей Глушаковым.
Митя, как и вся личная охрана командующего, посолдатски чувствовал, как хорошо, что генерал попал на побывку в родную семью, но для ординарца это была все-таки одна из хат, в которых останавливался генерал отдохнуть, умыться, покушать и где при любых обстоятельствах не прекращалось исполнение обязанностей ординарца.
В других хатах колхозницы также кипятили воду, но подавал ее Митя, и только он. И ординарец ревниво оберегал свое право заботиться о генерале, не уступая его никому — ни лучшим бойцам личной охраны Ватутина, ни даже его адъютанту. Митя считал, что он получил это право, во-первых, потому, что генерал сам не скрывал своего отеческого отношения к нему и действительно предпочитал пользоваться его помощью больше, чем чьей бы то ни было, а главное — потому, что это право Митя завоевал своим поведением в бою и вне боя.
Юный солдат Глушаков прибыл в распоряжение командующего фронтом в напряженные дни боев под Воронежем и сразу сумел понять, что нужно командующему от ординарца, как вести себя, чтобы всегда находиться рядом с ним и в то же время никогда ему не мешать.
И Глушаков вместе с адъютантом неизменно оказывался возле генерала в момент бомбежек, готовый мгновенно прикрыть командующего своим телом, я пропадал из глаз, -когда чувствовал, что не понадобится Ватутину.
Глушаков делал все, что мог, чтобы обеспечить спокойный сон командующего: старательно стелил постель, выносил из комнаты цветы, чтобы они не поглощали и доли воздуха, нужного генералу, проведшему ночь над картой, смазывал петли дверей, чтобы двери не скрипели, клал у изголовья свежие газеты и журналы, настраивал радио на тихую музыку из Москвы, которую Ватутин любил слушать, приходя из штаба. Но сам ординарец не ложился спать, оберегая сон генерала, готовый разбудить его, как всегда, в девять часов утра. И часто, подойдя на цыпочках к комнате командующего, находил его уже делающим физзарядку или одетым, несмотря на то, что генерал лег спать в шесть часов утра.
Изредка у Глушакова вырывалась просьба:
— Вы бы отдохнули, товарищ командующий! На что Ватутин неизменно отвечал:
— Война, товарищ Глушаков, разобьем фашистов, тогда отдохнем, отоспимся и опять за работу...
Иногда следовали «угрозы» — «женить Митю после войны», а чаще обещание помочь Мите учиться, и не только обещание. В редкие часы затишья на фронте Ватутин занимался с Митей и солдатами охраны русским языком и математикой. Это был один из видов отдыха генерала, всегда заботившегося о подчиненных.
Митя был влюблен в командующего, как может быть влюблен юный ординарец в своего прославленного генерала, был предан и близок ему.
И вот теперь Глушаков подошел, как обычно, с полотенцем и мылом к генералу, протянул руку за кувшином с водой и увидел кувшин в руке Веры Ефимовны. Увидел, как послушно наклонил голову командующий, как взъерошились под сильной струей его волосы и произошло то, на что Митя никогда бы не отважился: Вера Ефимовна стала помогать сыну, смывала свободной рукой мыло с шеи, с плеч, смывала (уверенными движениями, делала это, очевидно, так же, как и больше тридцати лет назад, когда купала малыша.
И ординарец понял, что есть руки более нежные и уверенные, чем его руки, глаза более понимающие и вовремя замечающие, что нужно генералу, чем даже его, Митины, глаза, — глаза и руки матери. И так же как солдаты из охраны завидовали близости Глушакова к генералу, так он позавидовал сейчас его матери, Но тут же вспомнил юный солдат свой дом, свою мать и всей сыновней душой своей почувствовал огромные права матери и признал их.
* * *
Они были рядом, сын и мать, и этим были полны их души.