Вавилон и Башня

Коста Алекс

Вениамин ничего не почувствовал, чего обещал Дрон, кроме сильного запаха мочи. Видно, старший товарищ давно не мылся, «краснютка» пахла сильно и неприятно.

Этот запах, «краснютка» Дрона, объяснение про тюрьму, воспоминание про деда, который ворочал красными выпученными глазами, лежа в зеленой блевотине, превратились у Вениамина в один собирательный образ тюрьмы, нехороший образ.

И сейчас, лежа среди скатанных грязных портянок, в холодной лужице мочи, с горящим от боли и температуры телом, он во второй раз твердо решил, что никогда и ни за что не попадет в тюрьму. Хотя где-то в глубине

души чувствовал, что она-то как раз и будет его преследовать.

Глава 3. Богдан

<Россия, 1990-е годы>

Эта смена вроде как без напрягов должна быть. Никаких терок, никаких выездов. У хозяина сходка в доме. Так что все свои, неопасная. Ну мы и стояли у гаража, ждали гостей, охраняли. Ребята шутили, смеялись, вспоминали свои годы «за речкой»⁹. Как воевали, как фишку делали, как иногда гужбанили, чего уж там.

Ботинки, пиджаки заграничные. Нас всех так одели. Это ж сходка. Ботинки зачетные, на мягких подошвах. Но цепкие, заразы! Мысок гнется, пружинит. Пока разговаривали, я все проверял, как это он пружинит хорошо, сука. Хорошо, блин. Может, нервяк? Или предчувствие шухера. Надавил, согнул… мысок упругий, гибкий, надежный. Вот бы такие ботинки тогда, под Джабалем. Но… нет, нет, обещал же, обещал про это… того, не базарить, не думать даже. Однако тема все одно как-то сама собой зачиналась.

– Ребят, помните первый тюльпан¹⁰? А? Колюш, помнишь?

– Помню, брат. Ну и что? А кто еще теперь помнит? У нас здесь другая жизнь, Бэдэ.

Колюша явно чего-то другое хотел сказать. Чё, стреножили Колюшу-то! Экивоками теперь базарит – «та жизнь, другая». Жизнь-то у нас одна. И того, что там было, не надо забывать.

– Да, бля! Кто не помнит, тому напомним! А то, бля, понастроили. Суки! – в общем, вскинулся, не выдержал я, бывает.

Со злостью. На все это… ворота эти, хозяина. Хотя… какой он мне хозяин?! Елки вокруг, сука, постриженные, блин, так чтобы вровень с козырьками. Гондоны!

У меня такое бывает. Медики говорят, последствия контузии, уже не пройдет. Со всех сторон, конечно, сразу «тишшшь… тишшшишь… нуланоте… постой…».

А как иначе?! Ребята зашухерились. Многие работают недавно. Для них хозяин – не просто коммерс. Для них это первая работа за реальное бабло. А не за паек.

Вдруг откуда-то… вжжжижжж… крямммссс… баххх… и затихло. Как будто что-то упало сверху.

Может… Сергуша с того света прилетел на своем «братишке»? А потому, что одно крыло с пропеллером вырвал, так и проехал «с музыкой» по бетону. Искры, огни. Но как без половины машины долетел-то?.. Как будто он ваще мог прилететь… Подняться из песков Баграма¹¹ и прилететь? Нет, Бэдэ, нет.

Машинально за ствол, и раз, на одно колено. Е-мое… в самую середину ворот этих, в самую дубовую панель, которую с ребятами еле-еле тащили, когда строились. Кто-то, сука, туда въебал, номер не видно, стоп-сигналы горят. Нога на тормозе у этого пидора. Жив, по ходу, еще сука. Но от морды «рубльсорок»¹² не осталось ни хрена. Сверху «капуста», внизу лужа какой-то жижи. Не бенз. По ходу, масло.

– Б-о-огдан… Богда-а-нн… Бог… – звал меня кто-то.

Так… косепор¹³, по ходу, конкретный намечается.

Голос-то Егоркин… значит, значит… бля! Елы-палы… Егорка, твою-то…

Бегу к смятой морде, рву дверь… петли никак, заело. Напрягся, сломал. Сорвал, бросил.

Куртка белая разорвана, измазана кровью. Светло-красной. Значит, не артерии. Беру Егорку с сиденья, легкий. Потом пригнулся, отбежал, положил на траву. Так-то помягче будет. Смотрю, ребята уже заливают под капотом. Быстро! Пшшш-шшш – и все, погасили!

Были б такие огнетушители, когда горел Сергуша… Нуланоте, нуланоте…

– Бог…дан, Бог… – хрипит в траве. – Бог…

Я прислушался. Дыхание есть, скоро восстановится. От куртки разило какой-то автомобильной жидкостью. Бачок антифриза стрельнул в салон. Как пить дать. Но через него, сука, конкретный духан шмары. Запах резкий, сладковатый, сильный. Какую-то «селедку» опять подцепил шпили-вили¹⁴, бля. Ведь четырнадцать же еще! Или сколько? Совсем зеленый, а уже туда, машину угнал, это вот…

– Чего, Егорка? Чего случилось-то?

– Богдан, – четко так говорит мое имя, как дух во время присяги. – Богдан, давай свалим на хер. Я… я все здесь ненавижу.

Прижал его к себе, неплотно, вдруг все-таки переломан. Не дай бог, конечно, а вдруг.

Где-то позади нас опять шум, какой-то шорох… понятно-понятно, хомяк¹⁵ наш бежит.

– Богдан! Мудак! Что, блядь, тут происходит?! – кричит хомяк, руками размахивает, шухерится падла.

– Все под контролем, – говорю. – Неудачно припарковались.

– Какое, блядь, под контролем?!

Размахнулся – и хрясть мне пару раз. Рука-то холеная, словно тесто, кое-как скользнула по щеке, только и успел подумать, вдруг палец сломает-то об меня.

– Егор! Егор!.. – припал на колени, схватился за шиворот. – Егор, сын!

Я говорю, чтоб не загонялся. Говорю, что кровь светлая, все в поряде, дыхание восстановилось, легкие не задеты, переломанных ребер тоже вроде нет. Когда ребра сломаны, идет такое дыхание, точно ниппель пропускает… вш-иии-ть… вш-иии-ть…

Потом, понятное дело, «халат» пришел, Миша-Янкель. Меня усадили на диван в гостиной. Сказали, что потерпевший. Знали бы они, что такое потерпевший! Это когда у тебя одна половина тела обгорела, а внутрянку держит какой-то дух, которого ты в первый раз видишь. И думаешь: «Надоест ему скоро, сука! И когда надоест, то что?» А еще думаешь, как бы так сделать, чтобы кровь с сукровицей не так сильно, сука, херачила. Чтоб терпения у духа подольше хватило. Или уж, ладно, поменьше.

Хозяйка, без палева, налила мне бухла. Она и раньше делала это после смены, добрая, такая хорошая. Правда, прежде я не пил, отказывался. Даже после работы. Квасить для меня – только мое, сугубо личное дело. Не люблю, чтобы рядом кто-то находился. Это время отдохнуть, только мне и Сергуше, за которого пью, с которым пью.