Вавилон
Шрифт:
Не убеждая его ни словом, ни слезами, она вытащила из-под белого плаща дедовский кинжал и устремила на него взгляд; лицо ее было исполнено непреклонной решимости.
Устига понял.
Устига понял и почувствовал, как рушится под ним мост, который он с таким упорством возводил в своей душе через разделявшую их пропасть. Он думал, что ему удалось преодолеть коварную бездну; верил, что человеческая любовь способна сближать горные вершины и прокладывать в поднебесье пути от сердца к сердцу. И вот достаточно ничтожного куска кованого, отточенного железа, чтобы осознать — подобно двум неподвижным утесам, во веки веков противостоит человек
Сердце его сжалось, но он, пересилив себя, улыбнулся улыбкой, в которую вложил всю свою нежность и любовь. Затем извлек из кармана связку ключей и с болью в сердце сказал:
— Спрячь кинжал, Нанаи, и защищай им жизнь в своем одиночестве. Да возьми в придачу эти ключи, они от борсиппского дворца. Ты отказываешься от них? Ну, что ж… — Он посмотрел на нее долгим взглядом, затем откинул увенчанную драгоценным камнем крышечку на перстне и всыпал в углубление под ней щепотку пепла. — Я же с благодарностью принимаю твой дар — щепоть земли. Она будет поддерживать во мне надежду, .что, ступая по земле, человек всегда может вернуться к человеку.
Рыдания подступили у него к горлу, но он ни единой слезинке не позволил увлажнить свои ресницы.
Нанаи попросила позволения проститься с Улу.
Опасаясь за ее жизнь, Устига с радостью оставил бы его с нею.
Но Нанаи сказала Улу на прощание:
— Брат Улу, не покидай свой народ. Он будет в тебе нуждаться больше, чем я.
И Улу покорно вернулся к печальной толпе изгнанников, которая, повинуясь Устиге, снова двинулась в путь.
Когда тронулась с места и колесница Устиги, пророк Даниил обернулся к дочери Гамадана и ободрил ее ласковыми словами, чтоб она крепилась и не падала духом. Слова его слились с грохотом колес и стуком копыт — колесница князя последовала за пленными.
Нанаи провожала их взглядом, пока они не исчезли из вида. Судьба увеличивала между ними и Нанаи расстояние, множа отчужденность. Вереницей крохотных точек миновали они последний поворот и скрылись за косогором, увенчанным развалинами святилища Энлиля.
Нанаи осталась одна в немилосердном безлюдии края.
Некогда над этим оазисом пылало беззакатное солнце, и человек часто не решался поднять глаза к слепящему небосклону. Ныне над головой — хмурое небо, а под ногами — пепел разоренного края.
Некогда на здешних нивах золотистыми волнами колыхалась пшеница, и тучные, налитые колосья кланялись жнецам в самые ноги. Ныне из края в край, подобно неподвижно-свинцовым крыльям подстреленной птицы, простирается бесплодная пустыня.
Некогда плоды пальм, сочные гроздья винограда и плоды гранатовых деревьев звенели о ветви, и ветер разносил эти звуки, словно колокольный звон. Ныне лишь ветры гуляют среди поваленных деревьев, выводя над просторами тоскливую песню.
Некогда в сердцах обитавших здесь людей распускались цветы, подобные огненным розам в необозримых садах. Их аромат был столь силен, что порхавший в лазури мотылек падал на землю одурманенный, а путники по их благоуханию издали определяли, где лежит страна Субар. Ныне зловоние запущенных каналов и смрад пепелищ удушают все живое.
Некогда поросший травою косогор, увенчанный зеленью Оливковой рощи, словно бы радовался перезвону колокольцев на шеях пасущихся овец и слушал, как пастухи на дудочках наигрывают любовные песни. Ныне проклятие тяготеет над этим местом.
Некогда здесь подолгу простаивала Нанаи, засмотревшись
Некогда она уносилась на крыльях дерзновенной мечты, глядя в будущее глазами, подобными бездонной голубизне неба. Ныне остались лишь две отяжелевшие руки да взор, обращенный в глубь себя, на дно колыбели под сердцем, что вот-вот одарит ее такой родной и невинной улыбкой.
Ради этой младенческой улыбки решилась она остаться здесь, задумав поднять из пепла отчий дом, взрастить на бесплодной земле злаки, расчистить канавы, чтобы влага вновь напоила долину, обсадить берега деревьями, чтобы люди могли наслаждаться их плодами, привесить колокольцы к шеям овец и выгнать отару на сочные пастбища, снова зажечь на себе светила и озарить ими душу человеческую, изгнав из нее мрак, боль и печаль.
Решившись свершить все это, она обратилась лицом к пепелищу, когда колесница Устиги скрылась за руинами храма Энлиля и образ князя растаял в далекой дымке.
Вновь окинула она взглядом мертвую деревню, убеждаясь, что кроме нее здесь никого нет.
Нанаи обошла пепелище. В одном месте уцелела часть глинобитной ограды. Во дворике валялись кувшин и мотыга, принадлежавшие ее отцу. Должно быть, персы настигли его, когда он работал, мотыга выпала у него из рук. Связав отца и подпалив дом, они бросили его в огонь, где он и погиб в страшных мучениях.
Сердцу хотелось скорбеть о нем, глазам — оплакивать его. Но пора горя тоже не беспредельна, заживают и раны души.
Нанаи наклонилась, подняла кувшин и мотыгу и, придя к канаве, стала расчищать ее, наполняя жижей кувшин. Кувшин за кувшином таскала она к развалинам, а когда глина немного подсохла, принялась лепить из нее кирпичи и раскладывать их на солнце. До изнеможения трудилась она день за днем, питаясь водой и финиками. Это была борьба не на жизнь, а на смерть.
Нанаи возводила основание дома, когда в деревню начали возвращаться люди.
Они тоже принялись таскать глину из канав, лепить кирпичи и сушить их на солнце. Труд их был незаметен, но упорен. Люди отстраивали жилище для себя и своих детей.
Стены домов росли, но поселяне сомневались — не напрасен ли их труд? Что, если с севера опять налетит ураган и развеет в прах кровли и стены? Что, если огонь снова прогонит их из жилищ в леса, к диким зверям? Что, если мечи врагов снова станут рубить головы и поливать землю кровью?
Когда соседи пришли к Нанаи со своими тревогами, Нанаи сказала:
— Я тоже потеряла все, но не отчаиваюсь. Кто теряет, тот и находит. Персы надругались над моим отцом, бросив его в огонь. Персы убили моего Набусардара. Обезоружили его войско и опозорили наш край. Они отняли у нас имущество и десятки тысяч халдеев угнали в рабство за Эламские холмы. На халдейском троне сидит Кир, всеми делами в Вавилонии вершат чужеземцы. И все-таки я не отчаиваюсь. Жестокие испытания научили меня сильнее любить, мужественнее переносить невзгоды, крепче верить. Добрая Таба, о судьбе которой никто из вас не знает, предсказала, что пойдет от меня новое поколение поборников правды, любви и справедливости. Я ношу под сердцем сына Набусардара и научу его любви, правде и справедливости, чтобы судьба вернула ему самое дорогое для человека — родину, избавленную от врагов и вражды. Они слушали ее, затаив дыхание; одна из женщин сказала: