Шрифт:
Роман о падении Вавилона
Город пышных дворцов и храмов, благоухающих садов и искристых фонтанов, город, носящий горделивое имя «Ворота Богов», пестрый, суетный, шумный, раздираемый внутренними распрями, подтачиваемый смутным предчувствием близящегося заката, но все еще величественный и надменный, твердо верящий в свою избранность, — таким предстает в романе словацкой писательницы Маргиты Фигули легендарный Бабилу — Вавилон, столица Ново-Вавилонского, или Халдейского, царства.
Роман М. Фигули в живой, увлекательной форме не только знакомит нас с одной из интереснейших страниц мировой истории, с многовековой вавилонской культурой, научными достижениями, литературой и искусством, которые надолго пережили падение Вавилонского царства и явились важной составной частью древней культуры человечества, ее
Книга создавалась в трудные времена, в период существования марионеточного профашистского словацкого государства (1939—1944 гг.), когда все прогрессивное, демократическое подвергалось преследованиям, изгонялось из жизни и литературы. Стремясь выразить всеобщее недовольство, несогласие с политикой режима, пресмыкавшегося перед Гитлером, ввергшего народ в братоубийственную войну против Советского Союза, многие словацкие писатели в этот период, обходя рогатки цензуры, прибегают в своем творчестве к языку символов и аллегорий, в которых прорывается моральное осуждение насилий, чинимых над человеком, звучит протест против войны, смерти, политического и расового террора.
Характер развернутой притчи присущ и «Вавилону» Фигули. Конечно, было бы нелепой натяжкой проводить прямые аналогии между эпохами, отделенными друг от друга дистанцией в две с половиной тысячи лет. «Вавилон» — это прежде всего исторический (хотя и не строго документальный в передаче отдельных конкретных реалий) роман. Но в самой его фабуле, опоэтизированной легендарными преданиями, бесспорно, содержатся возможности, позволяющие художнику пойти не только по пути воспроизведения исторических фактов, но и по пути известного отлета от них ради создания обобщенной исторической метафоры. Обе эти тенденции отчетливо прослеживаются в романе, определяя своеобразие его художественного строя, обусловливая трактовку различных персонажей.
Перед взором читателя проходят представители всех основных слоев населения Вавилона в их отношениях к надвигающейся персидской опасности.
Для лицемерной жреческой олигархии, привыкшей интересы своей касты выдавать за высшие государственные интересы, представляется бессмысленным сопротивление персам с того самого момента, как только Кир даст заверение не посягать на вавилонские святыни. Трудно сказать, имел ли в действительности место сговор вавилонских жрецов с их коллегами из Экбатаны, но то. что Эсагиле было выгодно саботировать военные приготовления Вавилонии, не подлежит сомнению. Исме-Ададу, конечно же, была известна принципиальная лояльность персов — кстати сказать, зафиксированная в источниках — по отношению к религиозным культам покоренных народов. В этой ситуации цепляться за «своего» царя не имело ни малейшего смысла с точки зрения таких осмотрительных и искушенных мастеров политической интриги, какими по праву считали себя халдейские жрецы.
Весьма опасной и — главное — не сулящей никакой реальной выгоды казалась борьба с персами и представителям другого чрезвычайного влиятельного слоя Вавилонии — торгово-ростовщической и бюрократической верхушки. Настроения этой наиболее богатой части рабовладельцев М. Фигули также весьма достоверно передает в романе. Для них — поклонников золота и наживы, — в сущности, не имеет значения национальная принадлежность государя. Так не лучше ли добровольно, не доводя дело до войны, подчиниться Киру, войти в состав его обширной державы и, опираясь на свой многовековой опыт, на прославленную культуру Вавилонии, прибрать к рукам этого «горного варвара»? К тому же война неизбежно сопряжена с лишениями, с опасностями, война грозит не только потерей состояния, но и жизни. Изнеженная, эгоистичная вавилонская аристократия не хотела и думать о войне.
Была еще одна причина, которая, несомненно, заставляла наиболее проницательных представителей вавилонской олигархии с надеждой взирать на север: тревожное брожение в трудовых слоях населения. Читателю этой книги на первый взгляд могут показаться несколько модернизированными те ее места, где довольно обстоятельно освещается положение этих слоев, выявляется «точка зрения» задавленных бесконечными поборами крестьян, бедствующего городского плебса, рабов на происходящие события. Однако известное осовременивание материала заметно, пожалуй, разве что в образе Сурмы, точнее, в чересчур четкой «классовой» логике его рассуждений. Что же касается описания той
Если рабовладельцы видели в персах силу, способную подавить волнения в низах, то угнетенные слои, мечтавшие об изменении своего бедственного положения, возлагали на Кира иные надежды. Легенды о доброте и справедливости этого государя, с легкой руки персов получившие широкое хождение на Востоке, глубоко проникли в сознание простого люда Вавилонии. Не только рабы и поселенцы-иноплеменники, вроде евреев, которых еще Навуходоносор после разгрома Иудеи увел в вавилонский плен, но и коренные жители Двуречья ждали Кира как мессию-освободителя, как сказочную «огненную птицу», ниспосланную небесами, чтобы покарать их мучителей. Подобно многим крестьянам из Деревни Золотых Колосьев, описанной в романе, они охотно укрывают в своих хижинах персидских лазутчиков, «делятся с ними хлебом». Война с персами не была популярной в народе, что, в сущности, и предрешило судьбу державы. На могучих бастионах Мидийской стены и Вавилона в решающий момент оказалось слишком мало стойких защитников.
Часть халдейской аристократии все же пыталась организовать сопротивление персидскому натиску. В победоносной войне они видели подходящее средство для сокрушения засилья жрецов, для восстановления приоритета светской власти. Ставленником этих сил был, по-видимому, сын Набонида, наследный принц Валтасар, который после удаления Набонида в Тейму оставался фактическим правителем Вавилона. О его деятельности не сохранилось сколько-нибудь подробных свидетельств. Известно только, что именно Валтасар возглавлял вавилонскую армию в войне с персами. Такая скудность фактических сведений позволила писательнице дать свою обобщенно-аллегорическую трактовку этой личности.
Фигура Валтасара принадлежит к числу ключевых, в художественном отношении наиболее разработанных образов романа. Этому последнему владыке Вавилона явно не по плечу роль, выпавшая на его долю. Полностью лишенный полководческого дара и государственной мудрости своих предков, он не в состоянии даже осознать масштабы надвигавшейся катастрофы. Тщеславный и упрямый, трусливый и подозрительный, сластолюбивый и переменчивый, Валтасар олицетворяет собой предельную деградацию деспотической системы, уже не способной даже в критическую минуту выдвинуть сколько-нибудь крупную личность, системы, утерявшей всякое моральное право на дальнейшее существование. Боясь даже самому себе признаться в собственном ничтожестве, Валтасар топит редкие проблески здравомыслия в необузданных приступах садистской жестокости, в потоках кичливой похвальбы, в неистовых оргиях и разврате.
Создавая образ самовластного тирана, М. Фигули явно опиралась на известную трактовку Валтасара, содержащуюся в «Книге Даниила» — Библии. Она воспользовалась, в частности, знаменитым преданием о последнем Валтасаровом пире, в разгар которого на дворцовой стене появились таинственные, начертанные огненной рукой письмена, предвещавшие в ту же ночь гибель Вавилону и его неправедному владыке. Включение таких заведомо легендарных сведений в общее русло повествования — прием, характерный для творческой манеры писательницы. Сама отдаленность, «полусказочность» воссоздаваемой эпохи даст М. Фигули возможность свободно совмещать реальное и фантастическое, становиться на путь стилизации. Библейские сюжеты и даже персонажи (пророк Даниил), мотивы древнего шумеро-вавилонского эпоса о Гильгамеше — вся эта поэтическая фольклорная стихия, щедро представленная в романс, выполняет гораздо более важную функцию, чем может показаться на первый взгляд. Речь идет не только и не столько о придании экзотического колорита повествования, сколько о выявлении основного глубинного смысла произведения. Вместе с преданиями и легендами в роман входит идея высшей справедливости, извечная мечта человека о торжестве добра над злом, о временах, когда «люди будут жить в любви и правде», о героях, поднимающих меч не ради очередного кровопролития, а во имя блага человеческого, утверждения счастья и мира на многострадальной земле,