Вавилонская башня
Шрифт:
Он подбегает к ней, бросается на колени. Он вне себя от отчаяния, он плачет, он отрывает лоскут от ее рубашки, перевязывает.
– Я не нарочно… я не нарочно… – твердит он. – Ты же понимаешь, я не нарочно…
– Что такое «нарочно»? – бессвязно бормочет Фредерика и окончательно проваливается в блаженное забытье.
Когда она приходит в себя, он на руках несет ее по отлогому скату наверх, к дому. Можно будет поспать, думает она.
Перевязывает он ее умело. Вытирает кровь, залепляет рану пластырем, обматывает бинтом.
– Это так, царапина, – успокаивает он. – Обойдемся без врача. Я в этом разбираюсь.
– После спецназа.
– Пригодилось. Мне жутко стыдно. Сам не пойму, как это я… Я тебя люблю. Я не хочу, чтобы тебе было
– Не похоже.
– Знаю. Господи, ну виноват. Пойми же ты…
– Понимаю.
– Не нравится мне твой тон.
– Я не старалась, чтобы тебе понравилось.
– Фредерика, ну пожалуйста…
– Уходи. Мне нужно выспаться.
– Да, выспаться нужно…
Он покорно удаляется.
Пиппи Маммотт подает ей завтрак в постель.
– Вы, похоже, ночью упали, – замечает она.
– Что-то вроде этого.
– Я бы на вашем месте была осторожнее.
– Что вы этим хотите сказать, Пиппи?
– Что сказала. Осторожнее надо быть, когда бегаешь туда-сюда по ночам.
Фредерика делает вид, что ей хуже, чем на самом деле. Так она выкраивает себе пространство для маневра, хотя как будет маневрировать, еще не придумала.
Приходит Лео, гладит ее лицо:
– Бедненькая, заболела.
– Оступилась и упала. По глупости.
– Папа говорит, поправишься.
– Мне, Лео, просто надо хорошо выспаться, только и всего. Полежать тихо-тихо. Я на ногах плохо держусь.
– Бедная ты, бедная…
– Не плачь, Лео, я поправлюсь. Честное слово.
Лео плачет и плачет. Она сидит, прижимая его к себе. Скверно эта история на него подействует.
– У тебя все лицо побитое. Ты, наверно, ужасно ушиблась.
– Да, и правда ужасно. Но мне уже лучше, сам видишь. Все обошлось.
– Все обошлось, – повторяет Лео тоненьким голосом. – Обошлось.
Найджел и Лео отправляются на конную прогулку. Оливия и Розалинда уехали к Элис помочь с распространением листовок. Пиппи тоже куда-то пропала – может оказаться где угодно, но Фредерика в отчаянии. Она встает, надевает брюки и свитер и спускается по лестнице. Ходит она свободно, хотя двигаться еще больно. Болит не только рана от топора, но и ушибы от падения. В прихожей она останавливается и задумывается, потом открывает дверь и ступает на гравий. Если Пиппи поблизости и захочет ее удержать, это случится тут же. Но Пиппи нигде не видно. По мосту она переходит ров и идет по дорожке. У нее есть смутная надежда, что, если добраться до шоссе, можно остановить проезжающую машину. Она доходит-таки до конца, присаживается на обломок стены и смотрит на пустое шоссе, очень пустое. Раздается шорох и скрип велосипеда. Она смотрит себе под ноги. И вдруг:
– Фредерика!
Она вскакивает. Издает восклицание. Это Хью Роуз на очень громоздком, очень старом велосипеде. Они смотрят друг на друга.
– Да что такое с тобой случилось?
– Ужасно выгляжу?
– Кошмарно. Синяки, кровоподтеки, желтые пятна.
– Упала.
Хью кладет велосипед на обочину. Утирает лицо платком.
– Как же это ты упала, Фредерика?
– Ну, в общем, – говорит Фредерика, – улаживали супружеские разногласия.
– Дальше.
– Не могу. Разревусь. А мне сейчас не плакать надо, а решать, что делать. А ты почему не уехал?
– Хотел с тобой повидаться. Узнать, все ли в порядке. Мы решили, что своим приездом испортили тебе жизнь еще больше, и что мы не имели права вмешиваться, и что… Беспокоились мы за тебя.
– Благодарю, – торжественно произносит Фредерика; они сидят на стене бок о бок. – А где остальные?
– В лесу: вдруг ты пошла туда. Мы пару раз звонили, тебя не было, нам сказали, что ты не можешь подойти.
– Я была дома.
– Мы так и поняли. Потому и остались. Надежды на эти наши дозоры было мало, но видишь – получилось.
– Получилось. Все-таки встретились. Но за мной каждую минуту могут прийти. Что мне делать?
– Поехали с нами в Лондон.
– Как же я поеду? А Лео?
– Что, если мы ночью оставим «лендровер» в лесу? Сможешь улизнуть из дому? Твои опомниться не успеют, как мы будем в Лондоне. Пешком же ты не уйдешь.
– Я не умею водить машину.
– Это твое упущение. Учись. Нет, правда, давай мы тебя ночью умыкнем. У тебя такой вид, что тебе сам Бог велел умыкнуться, если можно так выразиться. Ты ведь, по-моему, не мазохистка.
– Не мазохистка.
Они долго молчат. Потом Хью произносит:
– Прости. Я, пожалуй, полез не в свое дело. Не будем об этом.
– Нет, все правильно. Кажется, ты прав. Мне надо уходить. Я поломала себе жизнь. Вот только Лео…
– Возьми с собой.
– Как я его возьму? Малышу здесь хорошо – или, может, было бы хорошо, если бы хорошо было мне. У него все есть, его все любят, у него свои привычки… Я не самое… не главное.
– Нет?
– По-моему, нет. Как же я увезу мальчугана, который всего этого не понимает… в глухую ночь…
– Я же не предлагаю уйти навсегда, Фредерика. Мы просто увезем тебя туда, где ты можешь все обдумать. Потом и с Лео разберешься. Как с ним видеться, как быть с ним рядом. Как – ну, не знаю – устроить его получше. Ты же понимаешь: уехать с нами не значит поставить точку на всем.
– Да.
Снова долгое молчание.
– С такой, как ты сейчас, ему хорошо не будет.
И рана может пригодиться. Фредерика объявляет, что ляжет в свободной спальне, пусть ее спальня отдохнет без хозяйки. Спать она уходит рано, раздевается и ложится в постель с книгой. На что решиться, она понятия не имеет: ночное бегство кажется ей безрассудством, нелепостью, романтической выходкой, притом – страшно: ну как она оставит Лео? Но что же, стремиться к самоуничтожению? Чем она будет для Лео, если перестанет быть Фредерикой? Мамочкой. Ненавидит она это слово. Почему у англичан мать по-домашнему ласково именуют тем же словом, что и спеленутый труп? [60] На миг ей вспоминается сестра Стефани: это относится и не относится и к ней, и мамочка, и мумия. Стефани тоже вышла замуж из сексуальных побуждений. Глядя на толстяка Дэниела, в это трудно поверить, но Фредерика знает, что это так. Выходцы из семьи интеллектуалов, изволите видеть, отчаянных либералов: у одной муж церковник, у другой владелец поместья в захолустье. А что причиной? Секс! Стефани, пожалуй, была счастлива. Полного счастья не бывает, но Стефани любила Дэниела, и Уилла любила, и Мэри, в этом сомнений нет. Стефани была в известном смысле предрасположена к самоуничтожению. Фредерике кажется, что она и за Найджела вышла, потому что Стефани вышла за Дэниела и погибла, и сейчас мертва, и останется мертвой. Стефани выломилась из кембриджского кружка с его непрестанными рассуждениями о тонкостях эстетических и нравственных категорий, она потянулась к счастью плотскому. Подобно леди Чаттерли, отправилась в лес на свою погибель, волоча за собой строки цитат из слепца Мильтона, Суинберна с его «бледным галилеянином» [61] , Китса с его «строгой весталкой тишины» [62] , из шекспировой Прозерпины [63] , – волоча их за собой и желая от них избавиться, желая потерять себя и обрести себя телесно, по-весеннему… Был у нас такой миф, мысленно продолжает Фредерика разговор с Хью, что тело – это истина. Леди Чаттерли ненавидела слова, для Найджела они не существуют, я без них не могу.
60
В английском языке слово mummy или Mommy (мамочка) созвучно слову mummy (мумия).
61
«Ты победил, о бледный галилеянин! / Мир поседел от твоего дыханья!» (А. Ч. Суинберн. «Гимн Прозерпине»).
62
«О строгая весталка тишины, / Питомица медлительных времен…» (Дж. Китс. «Ода греческой вазе». Перев. Г. Кружкова).
63
История Прозерпины упоминается в монологе Утраты в пьесе У. Шекспира «Зимняя сказка».