Важный разговор [Повести, рассказы]
Шрифт:
Но вдруг она остановилась, взмахнула над головою рукой.
— Бригади-ир! Э-э, бригади-ир!
Ваня Сотник разогнулся, вытер лоб согнутой рукой.
— Чего там еще? Тоже выдумали!
— Тебе, что ли, кричу?
Сотник отряхнул руки, переступая через рядки, неохотно пошел к агроному.
Все подняли головы, смотрели в ту сторону. Что случилось там?
Сердце Ваняты сжалось. Он догадался, почему сердится и размахивает руками возле Сашкиного рядка Анна Николаевна. Сашка халтурил так же, как и он. Не случайно он обставил всех и уже добрался почти до самого края поля.
Сейчас ударит, загремит во всю силу гром и над его головой. Анна Николаевна ни за что не простит ему этого. Подойдет к его рядку, взмахнет рукой и крикнет:
«Эге, брат! И ты такой, как Сашка! А ну вали отсюда, шатун!»
Анна Николаевна что-то спрашивала Сашку. Он оправдывался, показывал пальцем на забинтованную щеку. Сотник стоял рядом, слушал. Продолжалось это недолго. Анна Николаевна прогнала Сашку с поля, а сама пошла вместе с Сотником по рядкам — по тем, где работала Марфенька, где пыхтели, не разгибая спины, рыжие братья Пыховы.
Вот она задержалась на минутку возле Ванятиного рядка, наклонилась к земле. Ванята обмер. Он пропал! Погиб навеки!
Анна Николаевна между тем растерла что-то в пальцах, как растирают томительно-сладкий чабрец, понюхала и обернулась к Сотнику.
«Нет, не заметила!» — мелькнуло в голове Ваняты. Это ему только показалось!
Но о чем же они тогда говорят там — Сотник и Анна Николаевна? Почему не уходят с его рядка?
Ванята весь взмок, будто выбрался из горячей, дымной бани. По щеке побежала и скатилась за воротник тонкая холодная струйка пота.
Анна Николаевна и Сотник поговорили еще немного и ушли, поглядывая по сторонам на рядки других ребят.
У Ваняты отлегло от сердца. Похоже, все обошлось. Надо же было ему… Он поглядел вслед уходящему агроному, потер занывшую еще больше поясницу, выругал еще раз сам себя и снова принялся за дело. Злость и досада прибавили сил. Он работал без передышки, не пропуская ни одного кустика, ни одного лишнего ростка. Сотрет ладонью набежавшие на лицо капли пота и снова жмет вперед и вперед.
Пришел в себя Ванята и кое-как отдышался только на краю поля. На взгорке дымилась, просыхая на солнцепеке, трава, над легкими малиновыми шапочками дикого клевера суетились пчелы.
Возле корявой, в палец толщиной березки сидел изгнанный с поля Сашка и перематывал вокруг физиономии повязку.
— Эй, ты, иди сюда! — крикнул он.
Ванята помедлил минуту, но все-таки подошел. Теперь ему только с Сашкой Труновым и водиться.
Постоял рядом, поглядел, как мотает бинты Сашка, и, ни к селу ни к городу, спросил:
— Чего это тебя турнули?
— Так просто… Нюська говорит, плохо прорываю. Видал такую? Она ко всем цепляется. В том году Тимошка Ходоров ячмень на ферму возил. Ну, а мешок порвался. Одна капелька просыпалась… Нюська увидела и потом целый месяц пилила — и на собраниях и просто так. Довела человека до ручки. Пришел он в правление, ударил себя кулаком в грудь и сказал: «Штрафуйте, раз такое дело! У меня от этой Нюськи нервная болезнь развилась».
Сашка завязал на макушке концы бинта, пощупал для верности повязку и сказал:
— Садись. Курить умеешь?
Ванята смолчал. Он курил всего один раз в жизни, когда нашел на речке вместе с Гришей Самохиным пачку «Казбека». Кажется, это было в третьем классе. Мать отругала его и потом еще долго вспоминала эти проклятые папиросы и замахивалась при случае тряпкой.
— Не умеешь? — спросил Сашка. — Не бойсь, научу. Я даже в ноздрю умею. Понял? — Сашка вытащил из кармана вельветки две пожелтевшие сплющенные папиросы. — Бери, не стесняйся… — Чиркнул спичкой и поднес дрожащий на ветру огонек напарнику. — В себя тяни, в середку! — сказал он.
Ванята потянул горький теплый дым, закашлялся и схватился рукой за грудь. Все поплыло, завертелось перед его взором: и березка, и небо, и злосчастный друг-приятель Сашка.
Ванята перевел дух, поглядел на черный обуглившийся кончик папиросы и швырнул ее в сторону.
— Фы-ых! — сказал он, выдыхая из себя остатки дыма и копоти. — Фы-ых!
Сашка засмеялся. Он курил без передышки, пуская по очереди из правой и левой ноздри густые серые клубы дыма. Лицо его налилось пунцовой краской, в глазах мигали две крупные, как горошины, слезины.
— Я без папирос не могу, — отставляя в сторону пальцы, сказал он. — С детства курю. — Посмотрел, какое впечатление произвело на Ваняту это ценное признание, и добавил уже совсем из другой оперы: — Зря ты на меня дуешься. Думаешь, я такой, да?
— Иди ты, — отмахнулся Ванята. — Я тебя еще вчера раскусил. Все понял.
— Не-е-т, — протянул Сашка, — тебе ничего не понятно. Это я просто так непонятно устроен. Если хочешь знать, даже врачи удивляются. Говорят, с виду он, товарищи, такой, а в середке совсем другой.
— Какой такой другой?
— Особенный, значит. Ты думаешь, я повязку зачем ношу? Не знаешь? То-то и оно! Я никому не рассказывал, а тебе скажу. Только об этом — ша! Понял?
— Ну?
— Вот тебе и ну! — передразнил Сашка. — Это мне врач велел повязку носить. У меня во рту тридцать зубов обнаружено. У всех тридцать два, а у меня — тридцать. На рентгене просвечивали…
— Ну и что там высветлили?
— Феномен я. Понял? У меня даже места для остальных зубов на деснах не нашли. Не-ет, ты не смейся! Врач сказал — это исключительный случай. В музей нас водил. Там в этих банках всего понапихано. В спирту. Врач отцу так и сказал: «Буду с него книгу писать. Для научной цели». Дошло?
Ванята рассмеялся.
— Ну и дурак же ты, Сашка! Прямо хоть стой, хоть падай!
— Значит, не веришь, да? — возмутился Сашка. — Эх, ты! Тебе говорят, а ты!..
Сашка Трунов быстро отслонил рукой вздувшийся на щеке бинт и открыл рот.
— Ш-шитай! — не закрывая рта, прошепелявил он. — Ш-шитай, раз ты такой…
Ванята не стал исследовать зубную полость козюркинского феномена. Поднялся и сердито махнул рукой.
— Ну тебя к лешему! — сказал он. — Сам ш-шитай, если хочешь.