Вчера-позавчера
Шрифт:
В те дни нашел себе Балак спокойное место в пивной Рихарда Вагнера рядом с вокзалом. Там нашел он себе еду, и даже больше, чем в других местах, кроме костей получал он там настоящее мясо. Как именно? Бывает, что заходит еврей туда пообедать, а тут приходит туда внезапно другой еврей, и тогда тому стыдно, что он ест трефное, бросает он мясо под стол, и появляется Балак, и хватает мясо, и ест.
Балак не получал удовольствия от такой еды. Можно предположить, что он почувствовал отвращение к запрещенной пище и жаждал кошерного мяса. Несмотря на то что Тора разрешала ему употреблять в пищу падаль и трефное, он хотел оградить себя от этого. Поневоле мы приходим к этому выводу: если не так, то что заставило Балака покинуть свое пристанище? Ведь не было у него здесь ни в чем недостатка. Может быть, он был не в себе? Но ведь то, что написал Ицхак на его шкуре, было написано только в насмешку. Получается, что в полном сознании и в здравом рассудке он почувствовал отвращение к пивной и брезгливость к немцам, так как жаждал есть кошерную пищу. Ему до того захотелось вернуться в еврейские кварталы, что заставил он себя позабыть все побои, пережитые им, и не думать о побоях, ожидающих его там. И когда сердце говорило ему: будь осторожен и не ходи, он лаял на него и отвечал: пойду, пойду, потому что я хочу пойти. На первый взгляд Балак давал примитивный ответ, но на самом деле ты видишь здесь философию, а именно: желание — это автономная сила, ни от чего не зависящая, и невозможно отвергать его, опираясь на логические доводы.
Короче, Балак принял решение отправиться в Меа-Шеарим; уже он гнушался Рихардом Вагнером и другими немцами, зато в других местах гнушались Балаком. И когда сердце говорило ему: не ходи, чтобы не умер ты, — он отвечал ему: смерть уготована мне так или иначе, так лучше я умру там, где родился, а не в чужом краю. И как только он пришел к этому решению, оно вернуло его к жизни. И он уже видел себя в Меа-Шеарим — соседи и соседки бросают ему чудные лакомства, такие, что даже самый красноречивый человек не найдет слов, чтобы описать их. А после того, как набьет он брюхо едой и питьем — встает себе и отправляется послушать толкование рабби Гронема Придет Избавление. И тут Балаку гораздо лучше, чем всем слушателям, ведь всех остальных толкают, и они толкаются, Балака же никто не толкает, и он никого не толкает. Лежит он себе в ногах рабби Гронема, желает — перекатывается себе с бока на бок в полах плаща рабби Гронема, доходящего тому до пят; желает — спит, и плащ рабби Гронема укутывает его, как одеяло.
Знает Балак, что только потихоньку может он войти в Меа-Шеарим, — увидят его, сдерут с него шкуру. Ты на месте Балака надел бы на себя амулет, шапку-невидимку; Балак не верил в амулеты, как не верил в остальные талисманы и лекарства, потому что уже знал из опыта, что нет от них толку. Надеялся Балак на самого себя. Каким образом? Говорил себе Балак: вот я появляюсь потихоньку. Вначале ничего не показываю, только хвост, потом я показываю свое туловище, потом я показываю голову. Если не объявят мне войну, значит, хорошо, а если нет, я покажу им свои зубы.
Оставил Балак Рихарда Вагнера и его пивную, пустил струю и осмотрелся по сторонам, на все четыре стороны, и приказал своим ногам подняться, и побежал трусцой, пока не попал в квартал Ави-Хашор [120] . Понюхал немного тут и немного там — и направился в квартал Дом Иосефа, самый маленький из кварталов Иерусалима, заселенный в те годы евреями, — четырнадцать домов и синагога. Но за грехи наши немалые продали эти дома иноверцам. Да, но ведь Балак собирался идти в Меа-Шеарим, почему же не пошел в Меа-Шеарим? Просто хотел он послушать сперва: чего хотят люди, войны или мира?
120
Ави-Хашор — квартал, названный в честь Салах эд-Дина, арабского полководца XII в., который, согласно легенде, появлялся верхом на быке (шор — бык).
Итак, вступил Балак в квартал Дом Йосефа. Покой и мир царили в квартале и в его домах. И возле каждого дома стояла бочка с инжиром и короб с соломой. И вокруг разгуливали куры. А возле них слепой осел, которого раньше использовали на маслобойне, кружился, как будто все еще он вертит колесо. Неподалеку, привязанная к скале, стояла старая лошадь. Тут же играли пять-шесть собак. Почуяла одна из них Балака и оставила компанию. Почуяла его другая собака и ушла. После этого почуяли его все остальные и исчезли. В результате не осталось из всех собак ни одной, кроме Балака. Рассердился пес, что погнушались им собаки. Проглотил свой гнев и онемел, как те собаки, про которых написано «немые собаки не смогут лаять». И прекрасно сделал, что смолчал: если бы он открыл рот, все собаки подняли бы лай, и жители услышали и перепугались бы. Но ведь не пугать евреев он пришел, а попытаться привыкнуть к ним.
В тот час не было там никого из евреев: ни мужчины, ни женщины, ни ребенка. Те, что работают в городе, были в городе, а те, что работают в деревнях, обходили деревни. А женщины где были? Девушки пошли стирать белье в водах Шилоаха, а их младшие сестренки пошли с ними, чтобы просто омочить ноги в воде. А замужние? Те, кому пришло время рожать, ждали родов, а те, которым еще не пришло время рожать, отправились к Западной стене, или на могилу праматери нашей Рахели, или на Масличную гору, или к могиле праведника Шимона просить за своих сестер, чтобы родили они благополучно сыновей Создателю. А мальчики? Одни сидели в талмуд-торе [121] в городе и произносили псалмы, а другие пошли в пещеру Калба Савуа помолиться о дожде, одни сидели в школе общества «Все евреи — товарищи» и учились ремеслу, а другие — кто их знает, где были они в этот час. Не было никого там, кроме иноверцев, которые не знают, как выглядит еврейская буква.
121
Религиозная школа для мальчиков.
Когда почувствовал Балак себя спокойным и уверенным, задрал он хвост, и стал разгуливать, и обнюхивать каждый двор, и рыться в каждой помойке. Потом спустился в соседние сады, книзу от квартала, которые раскинулись в долине, то — поднимаясь вверх, то — спускаясь вниз, один — над другим. И сады полны деревьев и кустов, тень от которых поднимается и опускается; одна тень верхом на своей подружке, будто каждое дерево и каждый куст — отражение своего приятеля, а приятель его — и он тоже только отражение. А над кустами летит большая пчела, и она тоже отбрасывает тень. Спросил Балак себя: если жужжалка эта ужалит меня, что я буду делать? Раскрыл пасть и бросился на ее тень, чтобы проглотить ее живьем, согласно закону «если пришел кто-то убить тебя, поторопись и убей его». Поняла это пчела, рассмеялась и сказала: «Типун тебе на язык, пес бешеный! Я не ужалю тебя, и тень моя не даст тебе меду». Услышал это Балак, и устыдился, и убрался восвояси.
Подошел он к одной из больших пещер в горном склоне, где было место захоронения христианских паломников и откуда увозили целые корабли земли в Италию, чтобы освящать ею там кладбища. Это — то место, которое христиане называют Хакел Даме [122] , и это — гора, которую христиане называют Горой Дурного Совета, где стоял по их словам летний дворец Каифы, первосвященника.
Солнце село, и края неба покрылись всевозможными оттенками золота, и стайка облаков, алых, как рубины и красный мрамор, приплыла и окружила солнце, а горы Моава, встающие напротив, посерели, и посинели, и опять посерели. Монахи возвратились из города и вошли в свой монастырь. Напротив их монастыря стоял муэдзин и созывал правоверных на молитву. Тут ударили колокола церквей. В ответ постарался муэдзин и возвысил свой голос. В конце концов, все голоса замолкли, и только звучание тишины, голос молитвы и плача, поднимался из города. Это голос евреев, рассеянных среди народов мира, и все народы хотят заставить их замолчать, но Господь, Благословен Он, берет их голос, и поднимает его на небеса, и прячет его в шофар Машиаха. И когда наполнится шофар Машиаха голосами евреев, то вскоре, в наши дни, придет пророк Элиягу, доброй памяти, и встанет на вершине Масличной горы, и протрубит в шофар.
122
Поле крови (арамейский).
Видит Балак, как пастух в коричневом одеянии спускается с гор, и с ним козы без числа, все черные и одного и того же роста, — а на руках пастуха новорожденный козленок. Вышли жители из домов и загнали коз в загоны; и запах сухих душистых поленьев, и запах свежего молока, и запах сухого помета поднимается из каждого дома и из каждого двора. И слабый огонь мерцает, и сияние его освещает вход в дома, и там уже готовят ужин на плитах из обожженного кирпича. Взошла луна, похожая на серп, тут же исчезла в облаках — и снова вышла. Поднялся собачий лай. Открыл Балак пасть и захотел присоединить свой голос к их голосам. Тут он вспомнил то, что знал раньше: «Собака из чужого города семь лет не лает».
Расставил Всевышний звезды на небе по порядку, и стояли они все, каждая из них на своем месте, в мире и безмятежности, в тишине и покое, и лили свой свет на землю и на ее обитателей с бесконечной любовью. И каждая звезда расположилась на месте, которое предназначил ей Создатель по Его собственному усмотрению (да будет Благословен Он), ведь у звезд нет своих желаний, и своих интересов, и цели, кроме как исполнять приказы Его (да будет Благословен Он). И если увидел ты звезду, сорвавшуюся со своего места и вышедшую из рядов, знай, что на то — воля Благословенного, так как даже то, что кажется необыкновенным, тоже следует воле Его. Так что уже могут сами звезды свидетельствовать об этом, больше, чем все старания искателей истины при этом (и нет необходимости продолжать…)