Вчера-позавчера
Шрифт:
Часть четырнадцатая
БАЛАК МЕНЯЕТ ПРАВИЛА ИГРЫ
Повеяло ароматом мяса с луком, поджаренного на растительном масле. Пропитался весь воздух вкусным запахом. Такого чудесного запаха не слышал Балак долгое время, в пивной Рихарда Вагнера обычно жарят мясо на сливочном масле, как это принято у немцев. Поднял Балак нос свой, и запах потянул его за собой. Превратился он в придаток к своему носу и потащился за ним, пока не дошел до монастыря, из которого шел аромат. Взглянул на вход и увидел, что ворота закрыты. Вздохнул и сказал: «Они уже сидят за трапезой, священнослужители всегда запирают двери, когда садятся обедать». Стоял Балак перед запертой дверью, а этот запах сочится оттуда и становится все сильнее и сильнее. Представил себе Балак мысленно все то, что те едят и пьют. Захотелось ему принять участие в их трапезе. Отложил он свое возвращение в Меа-Шеарим подобно тем легкомысленным людям, которые, если попалось им в руки что-то приятное, тотчас откладывают свое возвращение на путь истинный.
Лизнул он ворота, будто это мясо. Была там маленькая калитка, которая не была заперта. Надавил он на калитку, и она приоткрылась немножко. Протиснул Балак свою голову и протащил все туловище. Прыгнул и попал во двор, а со двора — в коридор, а из коридора — в большой зал, где устраивают всегда монахи свои трапезы. Увидел там епископа, толстого и заплывшего жиром, и обширный живот вздымается до его двойного подбородка. Подумал Балак: раз он жирный и у него круглый живот, двойную порцию кладет он в рот, и даже ничтожная тварь, что внизу лежит, получит часть и свой голод утолит. Подошел Балак к нему и подлез под края епископской рясы, как он привык делать с реб Гронемом Придет Избавление, да не будет рабби упомянут с епископом рядом.
Монахи сидели за столом, сделанным в форме железной подковы. Тот самый старик, епископ, пришедший осмотреть монастырь, сидел в середине, а справа от него — настоятель монастыря, а за ним — директор семинарии, а за ним — хранитель святых мощей, а за ним — ключник. Все они — священнослужители важные и почтенные. А за братьями-монахами сидели: хранитель предметов культа, и хранитель одеяний, и хранитель свечей. Слева от епископа сидели семинаристы. Встал один из семинаристов и прочитал отрывок из Священного Писания. В тот день — это был отрывок из первой книги пророка Шмуэля, в котором говорится, что когены взяли себе за правило: когда кто-нибудь приносит жертву, приходит служка коген с трезубой вилкой в руке, чтобы можно было побольше ухватить ею, и вонзает он эту вилку с силой в котел, или в бак, или в горшок, или в сковороду, и протыкает ею мясо, и все мясо, что поднимет вилка, берет он себе. Когда кончил семинарист читать, поднялись другие семинаристы и подали на стол самые разные кушанья. Часть из них приготовлена по местному обычаю, а часть из них приготовлена по обычаю других стран, чтобы воздать должное каждой стране. Часть из них приготовлена по обычаю этого монастыря, а часть из них приготовлена по обычаю первых монахов, ведь не забывают старое перед лицом нового, если можно сделать и по-старому, и по-новому. И престарелый отец Цинон, ответственный за стол, берет блюда из рук молодых и ставит перед епископом и перед важными чинами монастыря. А виночерпий стоит и наливает вино.
Когда все наелись, и напились, и помолились, пошли они в комнату настоятеля монастыря. Принесли им трубки, и сигары, и сигареты, и фрукты, и сласти. Курили и пили, и ели, и ели, и пили, и курили, и услаждали себя историями из жизни своих святых, и байками о приключениях Ави-Хашора, чье имя носит квартал, и всякими другими веселыми рассказами. От этих историй перешли они к историям об обыкновенных людях, а от них — к женщинам, сердце которых закрыто Всевышним и неизвестны тебе их тайны. О чем только говорили и о чем не говорили! Одну из этих историй мы перескажем.
У одного богатого крестьянина умерла жена. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Не прошло много времени, как умерла и она тоже. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Умерла также и эта. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Не прошло много времени, как умерла также эта. Устроил он ей пышные похороны и женился на другой. Умерла также и она. Устроил он ей пышные похороны и захотел взять в жены молодую девушку. Познакомился с девицей, которая согласилась пойти за него. Пришли к ней ее подружки и сказали: «За убийцу этого ты хочешь выйти? Ведь схоронит он тебя, как схоронил шестерых или семерых до тебя». Сказала она им: «Вместо того чтобы смотреть на их смерть, посмотрите на великолепные похороны, которые он устраивает им».
Вернемся к Балаку. Лежал он в монастыре у ног епископа и ел от того, что епископ ел, и пил от того, что епископ пил (кроме крепких напитков, не любят их собаки), не отворачиваясь также и от духовной пищи. И в особенности от истории о той самой девице, что не побоялась смерти ради пышных похорон, которые устроит ей муж. Вот и я тоже, сказал себе Балак, знаю я, что если пойду в Меа-Шеарим, гибель мне, но, несмотря на это, пойду, потому что весь я уже там, и, если мой хвост бродит здесь, суть моего существования — там. И ни к чему мне доводы разума, ведь желание — это достаточный довод для любого действия.
Часть пятнадцатая
ПРО ДУХОВ
Вышел Балак из монастыря и направился в сторону Меа-Шеарим. Почувствовал, что тело его отяжелело, и брюхо тянет его к земле, и хочется ему спать от обилия съеденного и выпитого. Что сделано — то сделано. Отложил он свой поход до завтра и занялся поисками места, где бы он мог улечься, чтобы переварилась пища в его утробе. А почему не вернулся он в монастырь? Из-за колокольного звона. Раньше, когда была власть ислама в силе, не слышно было ударов колокола в Иерусалиме, и христиане обходились ударами о медную ступу. Теперь, когда сильна власть христиан, они бьют в колокола и мешают спать. Итак, искал Балак местечко для своих косточек. Понял, что не сможет спать снаружи — вдруг увидит его еврей? А на то, чтобы вырыть себе нору, не было у него сил. Поднял он голову и увидел, что находится недалеко от еврейского квартала в Эмек-Рефаим, ниже Йемин-Моше, рядом с Ави-Хашор. Но он не пошел туда по той же причине: вдруг заметит его еврей; этот бедный квартал населен евреями, и не найдешь ты там ни одного дома среди сорока семи домов в квартале, чтобы не было там двух миньянов евреев. Есть там грузчики, шорники, сапожники, лоточники — и если заметят его, сделают с ним то, что сделали с неграми. Так это было. Однажды забрались негры туда воровать. Схватили их грузчики и связали им руки и ноги, и пришли лоточники и били их своими гирями, и пришли шорники и кололи их своими шилами.
Огляделся Балак по сторонам, на все четыре стороны света: где найдется тут место для его косточек? И куда бы ни бросал Балак взгляд, все не годилось для него. Там опустили небеса голову на землю, а там поднялись горы до небес. Пес не был сведущ в природе неба и не понимал, что такое линия горизонта, он был убежден, что закрылся перед ним мир. Повернул он к югу от Яффских ворот, хотел спрятаться там, среди больших домов, стоящих на мусоре, который сбрасывали из города в ущелье, а потом построили на этой земле дома. Подул ветер и завертел жернова. Послышался ужасающий звук, похожий на скрип жерновов ночью, когда духи собираются, чтобы молоть черную муку. А к этому ужасу присоединился еще страх: не превратят ли его в раба? Так поступил один из дельцов Иерусалима, который взял в аренду мельницу, но не хватило ему денег на мулов, чтобы те вертели жернова. Вот он пошел, и наловил собак, и привязал их к жерновам, и заставил молоть ему муку. А так как не было у Балака сил убежать отсюда, он стоял и оплакивал сам себя, будто уже стреножили его, и принуждают делать эту работу, и не будет ему избавления во веки веков. Горевал Балак: что же со мной будет? Ну разве может такое слабое существо, как я, выполнять такую тяжелую работу? Ведь умру я. Наверняка умру, и нет сомнения, что умру. А если не умру от работы, умру от скуки. Как это так?! Берут собаку, вольнолюбимое животное, и делают из нее вечного раба. Пусть пес крутится, как осел на мельнице, пока не подохнет он, а как только он подохнет — выбрасывают его на помойку, будто он никто и ничто.
Но счастье улыбнулось тогда Балаку вопреки всем законам природы. И когда он уже видел себя в воображении связанным и стреноженным, подглядывая при этом краешком глаза, как именно все это проделывают с ним, понял, что он стоит в Мишкенот-Шеананим, в Йемин-Моше, возле ветряной мельницы Монтефиори. И больше уже не боялся: мельница не используется, а если бы даже и использовалась, тоже нет опасности, она приводится в действие силой ветра, а не силой животных. Реб Моше Монтефиори, вельможа этот, был великим праведником, и вся его деятельность была направлена на то, чтобы облегчать людям жизнь, а не затруднять ее, и он построил мельницу эту не для чего иного, как только для блага людей. Как это произошло? Когда увидел он, что нищета растет и множится, а все, что он хочет сделать во благо Иерусалима, встречает сопротивление вместо помощи в лице мудрецов и раввинов Иерусалима (они боятся любого новшества — вдруг это приведет к неверию), решил он выстроить ветряную мельницу, чтобы помочь немного бедным: тогда не нужно будет носить пшеницу в город на арабские мельницы, где денег берут — много, а муки выдают — мало. Выстроил он красивую мельницу из отесанных квадратных камней, здание — в пятьдесят футов высотой, послал оборудование и английского мастера, специалиста в этом ремесле. Прибыло оборудование в Яффу, и перевезли его в Иерусалим, каждую деталь по отдельности, — четыре или пять грузчиков поднимали их, до того они были тяжелы, и четыре месяца занимались они их доставкой. Была построена мельница, и ветер вращал четыре пары огромных камней. Они мололи зерно и изготавливали муку. Увидели арабы и позавидовали. Наняли они старца одного, чтобы тот проклял мельницу. Взглянул он на мельницу и сказал: «Я ручаюсь вам, что, когда придут дожди и придут ветры, они превратят ее в груду развалин». Пришли дожди и пришли ветры, но не сделали с ней ничего. Увидел это старец и сказал: «Тут дело рук дьявола, и рожденный женщиной не в силах сделать ничего». И другие известные дервиши согласились с ним. Не прошло много времени, только считанные годы, как испортились две или три детали, но не было в Иерусалиме никого, кто мог бы их починить. Написали Монтефиори, но он не ответил им, так как уже построили в Иерусалиме паровые мельницы, которые не зависят от ветров. Осталась та мельница без дела и перемалывала ветер. Сказал Балак: «Полежу здесь до завтра и немножко отдохну от трудов своих».
Забрался туда Балак и улегся спать. Лежит он на своем месте, а ветер крутится и кричит: «Д-а-а-вильна! Д-а-а-вильна!» Как бывает обычно, когда ветер крутится на мельнице, а кажется, что он кричит: «Вильна! Вильна!» Сказал Балак: «Что ты несешь: Вильна, Вильна, ведь я из „венгерского“ колеля». И тотчас надулся от важности, как будто получал «венгерскую» халуку.
Была там одна старая ведьма, которая знала весь мир, и ей было известно, что творится под каждой кровлей и под каждой крышей. Похлопала она своими черными крыльями и спросила его: «Это ты — Балак, которому завидует весь мир оттого, что ты кормишься за столом того самого пруссака?» И хотя Рихард Вагнер, хозяин пивной, родом — из Вюртемберга, она назвала его пруссаком, подобно арабам в Иерусалиме, зовущими пруссаками любого нееврея из Германии. Сказал он ей: «Я это». Сказала она ему: «Разве не хватало тебе за столом там, что прибыл ты сюда?» Вздохнул Балак и сказал ей: «За столом мне всего хватало, однако не хватает мне многого». Сказала она ему: «Нет существа в мире, которому бы всего хватало, как, к примеру, говорят в Иерусалиме: у одних отсутствует восьмая нить в кистях талита, а у других отсутствует сердце под талитом. А ты, друг мой, чего тебе не хватает?» Огляделся Балак по сторонам, не подслушивает ли кто? Прошептал он: «Меа-Шеарим мне не хватает». И тут же исполнился мужества и добавил: «Завтра я иду туда». Взглянула Лилит на него краешком глаза и сказала: «Меа-Шеарим тебе не хватает? А я была уверена, что не нужен Меа-Шеарим таким созданиям, как ты. Однако стоит послушать, в чем смысл того, что ты хочешь идти именно в Меа-Шеарим». Сказал Балак: «В чем смысл? В том, что я хочу жить со смыслом». Сказала Лилит: «Итак, тобою принято и бесповоротно решено идти туда». Сказал Балак: «Принято и решено». Сказала Лилит: «Я расскажу тебе кое-что, а ты подумай об этом в дороге и тебе не будет скучно». Сказал Балак: «Если это недлинная история, я готов послушать». Сказала Лилит: «История недлинная, но ум у тебя короткий». Хотел сказать Балак: «Да разрушится твой дом, клубок перьев! Гляньте, какая она умная, что воображает о себе!» Но проглотил он обиду, дабы не умножать себе врагов, был он невысокого мнения о себе и боялся любого существа на свете. Напряг он свои лапы, чтобы показать ей, что ему не терпится идти, но он готов доставить ей удовольствие и послушать. Улыбнулась Лилит и сказала: «Оставь свои лапы и напряги свои уши: уже сказал Бен-Сира: „…Следы гордецов стирает Всевышний и втирает их в землю…“ И сказал Шломо: „…И ухо разумных жаждет знания…“ И дай Бог, чтобы не была я в числе тех, кто хватается за уши бродячей собаки». Гавкнул Балак: «Гав, гав!» Сказала Лилит: «Прекрати свое гавканье, Балак, не нагавкаешь ими себе мяса!» Сказал Балак: «Разве не хотела ты рассказать что-то?» Сказала Лилит: «Наберись терпения, Балак, чтобы не сгинуть тебе, прежде чем услышишь». Свесил Балак хвост и спрятал голову в лапы. Коснулась Лилит его крылом и сказала: «Спишь ты, Балак? Может быть, попросить у хозяина снов, чтобы пришел и показал тебе хороший сон?» Сказал Балак: «Я не сплю». Сказала Лилит: «Если так, слушай!»