Вчера-позавчера
Шрифт:
Несмотря на то что Ицхак долгое время жил в Яффе, он не помнил, как выглядел рабби Зерах, ведь тот не выделялся своим внешним видом среди остальных жителей Яффы. И хотя выполнял Ицхак несколько раз малярные работы в домах Барнета, не интересовался он, кто таков Барнет, чье имя носит целый ряд домов, как не спрашивал и о других домах и улицах, в честь кого они названы. А может быть, он и вовсе не встречался с ним: в те годы, когда Ицхак жил в Яффе, был рабби Зерах за границей. Как только видел рабби Зерах, что деньги его кончаются, а в Яффе нет у него возможности заработать, возвращался он в Лондон на свою фабрику. И благодаря тому что вся его деятельность была ради Эрец Исраэль, труды его не были напрасны. И когда были полны его руки от благословения Всевышнего, возвращался он в Эрец Исраэль и делил свои деньги на три части: треть — на постройку домов, и треть — для хедеров, и треть — для себя.
Сказал Малков: «Неблагодарное поколение! Не знает оно тех, кто строил для них! Ведь если бы не реб Зерах и ему подобные, не было бы у вас даже места для ночлега. Ты знаешь Асканского, и Аскановича, и Аскансона, которые пришли на все готовое к накрытому столу, и едят приготовленное для них другими, и получают плату за то, что поедают это, — и тут взглянул Малков на Ицхака сердито и добавил: — Уже сказал об этом „Хапоэль Хацаир“ и раскрыл их лицо, — и точно, нужно было написать об этом. А я еще добавлю: вот осуждаете вы халуку и говорите, что вся халука попадает в карманы тех, кто распоряжается ею. Мало того что все это выдумки, но ведь эти распорядители растят детей в мире Торы, и остаются в Эрец Исраэль, и страна отстраивается и развивается. Обладатели же новой халуки, берущие себе во много раз больше, — какая польза стране от них? Собирают конгрессы, чтобы поехать за границу, и ходят там по театрам и циркам, и обогащают гоев на деньги, оторванные евреями от куска хлеба. А детей своих посылают учиться за границу, и те становятся там полными гоями. Однако отдадим должное этим грешникам. Оттого что они превращаются в гоев, они оседают в других странах, и не возвращаются сюда, и не загрязняют Эрец подобно своим родителям».
Сказал Хемдат: «Видел я, что реб Зерах пил и расплачивался, и потом снова пил и расплачивался, почему не заплатить сразу?» Сказал Малков: «Кажется ему, что хватит ему одного стакана, а так как недостаточно ему, пьет второй. И ведь все платят половину матлика, а он платит целый матлик, чтобы заплатить за тех, что пьют и не платят. Но ведь дом его полная чаша, зачем же он приходит пить чай ко мне? Потому что он не хочет утруждать свою жену, которая готовит обеды для учеников в бейт мидраше, выстроенном им».
Они еще беседуют, как вошел человек небольшого роста с белокурой бородой и красивыми синими глазами. Неловкий в движениях, в истрепанной одежде, всем своим видом показывающий, что он стесняется людей. Стеснительность эта появилась не оттого, что он высоко ставит людей, а оттого — что он низко ставит себя.
Но сквозь эту стеснительность проглядывала его мудрость, несмотря на все его простодушие и наивность. Как только увидел его Малков, позвал свою дочь и сказал ей: «Йетеле, Йетеле! Принеси поскорее стакан чаю Бреннеру!» Малков обычно не просит свою дочь помогать ему, но раз Бреннер пришел — жаль ему даже на минуту оторваться от него, поэтому позвал он дочь.
Малков и Бреннер учили Тору у одного и того же ребе, у ребе Хашиля-Наты Гнесина, отца Ури Нисана Гнесина, и потому особая близость была между ними, хотя и не учились они в одно и то же время, так как Малков был старше Бреннера. Хотя Бреннер изменился и перестал соблюдать заповеди, Малков не переставал любить его. Он помнил его преданность Торе и богобоязненность в юности и любил его за добрый нрав, и широту души, и за то, что даже после того, как он пошел по дурной дороге, не старался повести за собой других к неверию.
Сказал Бреннер Хемдату: «Я проходил вчера и видел у тебя зажженную лампу». Сказал тот ему: «Почему же ты не зашел?» Сказал он ему: «Так ведь ты превратил свою комнату во что-то вроде фетиша, как же я зайду?» Промолчал Хемдат и подумал: верно сказал Бреннер — если бы я не сделал из своей комнаты нечто вроде фетиша, я не сидел бы сейчас здесь, а сидел у себя в комнате вместе со своим земляком и мы говорили бы о Галиции. Сказал Хемдат Бреннеру: «А ты доволен своей комнатой?» Сказал тот ему: «Доволен». Сказал Хемдат: «Но ведь она темная». Сказал тот ему: «Я пододвинул свой стол к окну». Сказал он ему: «Но уличный шум лишает тебя покоя». — «Хемдат, Хемдат! — ответил Бреннер. — Все еще ты убежден, что покой зависит от внешних вещей! Покой — это то, что внутри».
Все это время не сводил Ицхак глаз с этого большого писателя, брата всех униженных, который не отличается ни своей одеждой и ничем другим от простых рабочих. Заметил его Бреннер и поздоровался с ним. Ответил ему Ицхак на приветствие и не мог опомниться, что вот он поздоровался с самим Бреннером и не чувствует, что это — Бреннер!
Часть шестая
ДЕЛА ВЕСЕЛЫЕ, А МЫСЛИ ПЕЧАЛЬНЫЕ
С заходом солнца возвратились рабочие с работы, грязные, выпачканные в известке, пыли и песке. Положили они свои рабочие принадлежности и пошли: один — вымыть лицо и руки, а другой — смочить горло стаканом газировки; один роется у окна, ищет, нет ли там письма для него, а другой — взял «Хавацелет» и стал читать. Увидел один из них Бреннера, подбежал к нему и протянул ему руку. Сжал Бреннер его руку в своей руке и посмотрел на него с любовью, как человек, которому хочется одарить его, но нет у него ничего, кроме доброго взгляда. Шепнул он рабочему: «Попроси себе стакан чая». Ответил тот ему, как бы очнувшись, будто открылось вдруг, чего именно ему недоставало: «Сейчас же я закажу себе стакан чая». Но не пошел он заказывать себе чай, тяжело ему было расстаться с Бреннером, с которым так неожиданно встретился.
Облачился Малков в свой длинный и тяжелый плащ, доходящий до пола, и надел на голову шляпу, предназначенную для молитвы и для любого другого дела, связанного с исполнением заповеди, и сказал: «Если бы мы удостоились, могли бы молиться здесь все вместе, теперь, раз мы не удостоились, я покидаю вас и бегу в синагогу». Товарищи наши, счастливые, что сидят рядом с Бреннером, сказали: «Помолись также о нас, рабби Яаков!» Повернул к ним Малков голову и сказал: «Будет неплохо, если человек сам помолится о себе».
Бейт мидраш, где молится Малков, расположен недалеко от его гостиницы, но дорога — вся песок, и длинный плащ, надетый им в честь молитвы, давит на него и путается в ногах; и каждый раз, когда он отправляется молиться, все его тело чувствует это, как если бы он собирался сделать нечто, превышающее его силы.
Вошла жена Малкова и увидела молодых людей, вернувшихся с работы. Вздохнула и сказала: «Вы уже вернулись с работы, а я не знаю, что подать вам. Сварила немного супа, приготовила немного баклажанов, поджарила хлеба на сковородке, Бог знает, хватит ли этого на обед?» Сказал Янкеле-маленький: «Я отказываюсь от своей порции». Сказала жена Малкова: «Вечно ты отказываешься, а именно тебе, нельзя тебе отказываться: посмотри на себя, Янкеле, кожа да кости!» Сказал Янкеле-большой: «Не жалей его, госпожа Малков, прекрасную сделку он заключает: отказывается в этом мире ради будущего мира. Опять треплет тебя лихорадка, Янкеле?» Сказал Янкеле: «Нет, но… только…» — «Только что? Только годовщина смерти твоего отца сегодня, и ты делаешь этот день днем поста. Если не будешь есть, умрешь, как умер твой отец. Лучше было бы, если бы ты пошел с Малковым в бейт мидраш и выпил там с хасидами немного водки».
Простерла жена Малкова обе руки перед собой и спросила озабоченно: «Итак, что же нам делать?» Сказал Подольский: «Не доставляй себе лишнего беспокойства, госпожа Малков, а поступай, как другие хозяйки гостиниц: добавь горшок воды в суп и, если мало этого, добавь два горшка». Сказала жена Малкова: «Дети стоят целый день на солнце и в пыли, а когда приходят обедать, не находят ничего. И кто виноват в этом? Яаков мой, чтоб он был здоров; целый день бегает он за заповедями, а заповедь эту, живущую в его собственном доме, покидает. Теперь вот пошел себе в бейт мидраш, а из бейт мидраша побежит к слепцу, вернувшемуся к Торе, а от слепца побежит искать спонсоров для богадельни в Иерусалиме, а вы — хотите есть и пить?! И разве не лучше бы было ему заниматься делами своей гостиницы? Ох, клянусь я вам, что не скоро он вернется. А я… Я не могу ничего сделать! Я не могу! Ведь вот, нет у меня ничего, кроме двух рук. Две слабые руки — пожалеть их можно, не то что шевелить ими. Ой, Отец Небесный, скажи Ты сам, стоит ли жить в Твоем мире? А этот — сидит себе в бейт мидраше и не думает возвращаться. И зачем ему возвращаться, ведь хорошо там. Есть там отличная лампа, и Тора, и благочестие, а тут — пара слабых рук и больше ничего. А ноги мои, ой, Владыка Мира, всем врагам Сиона такие ноги. А все тело… Разве это тело? Собрание казней египетских! А Яаков этот, чтоб он был здоров, укутался в плащ, который справил ему отец ко дню свадьбы, и побежал себе в бейт мидраш, как жених под хупу, и не думает возвращаться. Говорю я вам, что не скоро он вернется. О, вот он! Явился!»