Вчера-позавчера
Шрифт:
Вошел Малков торопливо и воскликнул радостно: «Добрый вечер, друзья! Добрый вечер!» Снял свой тяжелый плащ и повесил на гвоздь в стене, снял шляпу с головы и погладил ее любовно. Увидел жену, стоящую в комнате, и прикрикнул на нее: «Стоит себе и вещает как проповедник, возвращайся к своим кастрюлям, жена, и не суй свой нос не в свои дела. Йосеф-Хаим, ты ведь пообедаешь тут?» — «Нет, не пообедаю», — ответил Бреннер. Сказал Малков: «Небось, эта женщина напугала тебя, что нечего тут есть? Деликатесы, которыми ее кормили отец и мать, стоят перед ее глазами, и она убеждена, что все евреи нуждаются в деликатесах. Сядь, брат мой, и поешь с аппетитом. И ты, Хемдат, кусок рыбы готов для тебя, дай Бог, чтобы удостоился ты в будущем мире хотя бы тени хвоста ее. Мапко, ты свой человек здесь, сбегай к Азулаю и принеси мне штук сорок-пятьдесят яиц». (Мапко — это Горышкин, которого называл так Малков по имени Авраама Мапу [80] за то, что тот пишет рассказы.)
80
Авраам Мапу (1807–1867) — основоположник нового романа на иврите.
Сказал Янкеле-маленький: «Рабби Яаков, я схожу». Сказал Малков: «Сядь на свое место, коген ты, а я не пользуюсь услугами когенов. В бейт мидраш ты не пошел и кадиш не сказал. Не заслужил твой отец, чтобы ты потрудился для него? Один кадиш я похитил у скорбящих. Завтра пойдешь сам читать кадиш». И тут повернулся Малков к Бреннеру и сказал: «Я знал его отца, мир праху его. Он был рабочим, служил Всевышнему и обрабатывал землю. Кусок земли был у него в Хедере, и он умер на ней от желтой лихорадки. Когда он заболел и решили перевезти его в другое место, он не захотел. Сказал: „Не земля убивает, и не лихорадка убивает, а уход с земли убивает“. Умирая, показал он пальцем на свою землю и сказал: „Стыд и позор нам, что оставили мы Эрец“. И ты, Полышкин, положи „Хавацелет“! Хочешь посмеяться — читай газету Бен Йегуды. Или ты боишься, что юмор там идет от идолопоклонства? Йосеф-Хаим, ты — новый человек в Эрец и не знаком с мудростью ее „мудрецов“. Пожалуй, я расскажу тебе кое-что».
Бреннер не любил ничего слушать про Бен Йегуду, ни хорошего, ни плохого, но из уважения к хозяину дома, дабы не показалось, что он пренебрегает беседой с ним, он не заткнул свои уши, но закрыл глаза; так поступают впечатлительные люди, у которых все их чувства отражаются в глазах.
Сказал Малков: «Когда создал профессор Шац свой „Бецалель“, наступила Ханука, которую еще называют праздником Маккавеев. Собрались все на вечеринку. Поставили там статую Матитьягу, первосвященника, поднявшего меч и готового пронзить им разбойника, заколовшего свинью на жертвеннике, который соорудили по приказу злодея Антиоха. Всю ночь они кутили и обжирались. На следующий день поместил Бен Йегуда в своей газете похвальную статью о вечеринке, однако не мог успокоиться по поводу той самой статуи, которую они установили в зале, потому что Матитьягу был фанатиком своей веры, своей веры, а не своей земли. Ведь когда захватили греки нашу землю, и грабили, и разбойничали, и убивали, и разрушали города и деревни, сидел Матитьягу со своими сыновьями у себя в городе Модиине и пальцем не пошевелил, но как только подняли греки руку на религию, как сказано в молитве, чтобы „заставить позабыть вас Тору Твою и отвратить от законов Твоих, бросился подобно льву он и герои-сыновья его и т. д., и установили в честь этого события восьмидневный праздник“. „А сейчас, — говорит Бен Йегуда в своей статье, — а сейчас я не уверен, что было бы с нами в тот вечер, когда мы собрались вчера в его честь. Если бы вдохнули в его статую живую душу или если бы он был жив, не проткнул бы он нас всех вместе мечом, вложенным в его руку, и не поднял бы он всех нас на жертвенник?“»
Все это время сидел Бреннер с закрытыми глазами, как будто так он лучше видел перед собой все, о чем рассказывал Малков. Когда закончил Малков свой рассказ, раскрылись у Бреннера глаза, и затрясся он от смеха. Крикнул Горышкин: «Ложь, Малков, ложь!» Зажал Малков свою бороду и сказал: «Мапко, замолчи. Оттого что привык ты к ереси и отрицанию, отрицаешь ты даже слова Бен Йегуды». Схватился Бреннер за край стола, чтобы не упасть от смеха. Как только отошел он немного от смеха и успокоился, принялся снова хохотать и сказал: «Вульгарный человек я. Извините, друзья, за этот дикий хохот».
Позвала Малкова из кухни жена: «Яаков, Яаков! Суп стынет!» Побежал Малков на кухню, и с ним сын его, Залман-Лейб. Принесли — одному тарелку супа, а другому — тарелку с овощами; одному — порцию жареной рыбы, а другому — рубленую редьку с луком и яйцами. Под конец вынул Малков из ящика под окном восемь или девять буханок хлеба и положил их на стол. Отломили себе наши товарищи хлеб, кто — просто пальцами, а кто — отрезал ножом. Взглянул на них Малков добрыми глазами и сказал: «Прежде чем войдут слова неверия в ваши уши, да войдут еда и питье в вашу утробу. Кто не получил? Все вы получили. Итак, кушайте, дети, кушайте! Хемдат, как тебе эта рыба? Перевоплощение нового благодетеля или польского ребе? Что это, Йосеф-Хаим, ты сидишь без дела?! Господин (не знаю, как тебя зовут), сядь с нами. Друзья, дайте место иерусалимцу!» Сказал тут Бреннер Малкову: «Клоун ты, реб Яаков». Сказал Малков Бреннеру: «Йосеф-Хаим, брат мой, ты смеешься, а я плачу. Берут желанную прекрасную страну и превращают ее в пустыню. Без Торы, и без заповедей, и безо всяких понятий. Есть тут дети в их гимназиях, которые не знают, что такое „Счастливы…“ [81] Вырастет здесь поколение, вся мудрость которого проявится лишь в том, что они смогут произнести: как поживает госпожа?»
81
«Счастливы сидящие в доме Твоем…» — часть ежедневной молитвы.
Поев и попив, одни отправились спать, а другие достали книги из своих сумок и сели читать. Одни прогуливались по комнате, а другие пошли проводить Бреннера. Посмотрел на них Малков и стал декламировать: «Подойдите мальчики, послушайте меня, бояться Бога научу я вас!» Обернулся Бреннер и сказал ему мягко: «Мирной ночи тебе, Малков!» Ответил Малков своим хриплым голосом: «Мир и благословение тебе, Йосеф-Хаим!» — и прошел вместе с ним три шага, провожая его.
Ночь была чудесная, как большинство ночей в Яффе, когда нет хамсина. И от моря, того самого моря, что защищает нас от зим пустыни, поднимались волны аромата, насыщенного влагой. Песчаная земля затвердела и излучала свет; не беспокоила гуляющих, напротив, хороша была, как обычно бывает она хороша по ночам. И как легка и удобна была земля у них под ногами, так легко было на душе у наших товарищей. Каждый поел в свое удовольствие и знал при этом, что в силах заплатить за обед. Уже миновали тяжелые времена, когда у нас подгибались ноги, не было сил таскать их, были мы голодны, не находили мы работы, ведь хозяева отдавали нашу работу арабам, а нам не давали заработать даже на кусок черствого хлеба. В конце концов вынуждены были яффские функционеры передать строительство школы в руки наших товарищей; и все те, кто отказывал нам в работе, утверждая, что не можем мы соревноваться с мастеровыми других народов, признали, что работа наша хороша. Штифен посмотрел и признал, что она хороша, Урбан посмотрел и признал, что она хороша. Сейчас собирается товарищество «Ахузат Байт» возводить свои дома, и оно тоже передаст строительные работы еврейским рабочим. И уже поместил Акива Вайс, основатель этого общества, объявление в газете «Хапоэль Хацаир», которое приглашает подрядчиков предъявить свои условия. Кто бы мог подумать, что споры и трения к чему-то приведут. Люди, бежавшие в Эрец Исраэль от нужды и преследований, сидевшие на своих узлах как эмигранты и тем самым только поднимавшие дороговизну, люди, которые смотрели вслед кораблям, уходящим за границу и думали о том, когда же и они поплывут на них? Люди эти набрались сил и мужества и подставили свое плечо вместе со строителями нашей страны, так что не видно уже разницы между теми, кто прибыл устроиться, и теми, кто прибыл строить. Даже члены общества «Давайте покажем Хисину [82] !» (доктору Хисину, представителю «Ховевей Цион», который не соглашался платить им деньги зря), признали, что не нужно заниматься склоками, а надо работать. Все деятели ишува приняли личное участие в строительных работах и во главе их — Дизенгоф, а он обсуждает каждый вопрос и каждую проблему со всей серьезностью и основательностью. Пока что мы строим шестьдесят домов. Шестьдесят домов это не шестьдесят городов, но так как мы не претендуем на великое, малое для нас — тоже великое.
82
Хаим Хисин (1865–1932) — билуец, сионистский и общественный деятель.
Бреннер не разделяет их радость. «Чему тут радоваться? И даже если строим мы шестьдесят домов, разве уже ухватились мы за хвост осла Машиаха? Всегда евреи строят дома. Есть один кредитор в Лодзи, так у него больше домов, чем вся эта строительная компания построит, и не делают из него избавителя Израиля. Только тот — строит за пределами Эрец, а эти — строят в Палестине. Иерусалим тоже возводит дома и кварталы. А что дадут и что добавят все его дома и все его кварталы, кроме изобилия лодырей и бездельников, льстецов и лицемеров, сеятелей раздора, которые поедают хлеб халуки и всю жизнь надеются на милость своих братьев, на великодушие народа Бога Авраамова, на евреев рассеяния, сидящих на горшках с мясом и делающих гешефты?! Быть может, швырнут им кости, чтобы грызть их расшатанными зубами, а за это они будут молиться за своих благодетелей у Стены Плача и в других святых местах, дабы Господь, Благословен Он, послал им благословение и удачу во всех их делах в мире этом и в мире ином. Одно лишь должны мы делать: обрабатывать землю и выращивать хлеб. Но поскольку не слышен голос плуга, постольку и не находится многих, желающих идти за ним. В итоге, создают здесь новое изгнание, изгнание среди потомков Ишмаэля, и при этом считают себя посланцами нации, избавителями Израиля. Однако народ не знает их и не жаждет узнать их. Только небольшая группа людей, которым не хочется работать и лень думать, идет за ними, как стадо в долине. Ведь они все еще не избавились от гипноза блестящего прошлого и надеются на хорошее будущее — сделают свою работу руками арабов, а сами будут сидеть у себя дома и пить чай Высоцкого. Кроме билуйцев, все здесь одни слова, слова, слова… Янкеле, что сказал твой отец перед смертью? Позор нам, что оставили мы землю. Потому что „оставили мы землю“ это самый ужасный позор и это оплакивает Писание. Расскажи нам немного о жизни твоего отца, Янкеле».
Янкеле залился краской и молчал. Опустил Бреннер руку ему на плечо и посмотрел на него ласково и с любовью. Набрался тот мужества и начал: «Я не знал отца: когда стала желтая лихорадка убивать, вывезли нас из Хедеры и привезли в Зихрон-Яаков. Но одно я слышал. Однажды спросили моего отца: „Доволен ты, рабби Исраэль, своей жизнью в Эрец Исраэль?“ Сказал отец в ответ: „Я мог бы быть доволен, только не хватает мне здесь одного. За пределами Эрец, когда шел я молиться, попадались мне навстречу городские полицейские и другие злодеи из гоев. Один давал мне оплеуху, а второй плевал мне в бороду, а третий смотрел на меня с презрением, и знал я, что я — в изгнании, и когда молился — молился с разбитым сердцем в глубоком смирении. А здесь, евреи живут на своей земле, нет полицейского и нет изгнания, возгордился я, и стыдно мне стоять перед моим Создателем в своей гордыне“». Упал Бреннер на шею Янкеле и принялся декламировать: «Подойдите, дети, послушайте меня, Торе Господа научу я вас!»
И как только вспомнил Янкеле мошаву, где он родился, начал рассказывать, какова была площадь Хедеры. Тридцать тысяч дунамов, и из них — три тысячи пятьсот дунамов были болота, полные гнили, наводящие мор и гибель, но поселенцы Хедеры не ушли оттуда, а сказали: «Мы прибыли заложить мошаву, и все то время, пока душа держится в нас, не сдвинемся мы с места». Сжалился над ними барон и прислал сюда рабочих осушать болота. Вывезли женщин и детей из мошавы, только мужчины задержались там собирать урожай. Привезли туда триста египтян, привычных к ирригационным работам и умеющих справляться с лихорадкой. Было там девять поселенцев, которые хотели показать, что человек из народа Израилева не страшится никакой опасности, и они потребовали от начальника над работами разрешить им остаться в мошаве. Уступил им начальник и оставил их. Девять месяцев месили они грязь, утопая по колено в трясине по восемь часов в день. Чудо, что не заболел ни один из них. Осушили они болота и посадили двадцать пять тысяч эвкалиптовых деревьев, а потом посадили вдобавок еще двадцать четыре тысячи эвкалиптов, пока не окружили всю Хедеру стеной из деревьев, чтобы не пришла гибель в дома мошавы. И нечего говорить, что все деревья евреи посадили своими руками. А когда подросли деревья, они еще и еще сажали деревья, пока не превратилась Хедера в цветущее поселение, подобного которому нет во всей Эрец. И когда рассказал Янкеле-маленький про это, рассказал еще про многое другое. Было там такое, что горше ланы, а было и такое, что слаще меда.
Ночь была так хороша, и море было чудесное, и беседа с Бреннером была чудесная. То, что сказал Бреннер… Так думали многие из товарищей наших в прежние годы, годы, когда не давали нам работу, и мы ходили без дела, и не видели куска хлеба. Теперь, когда человек трудится и зарабатывает, похожи были наши друзья на того, кто сожалеет о том, что все это его не так уж волнует, не разрывает ему сердце. Но при этом каждый думал о своем: кто — о том, как справить себе новую одежду, кто — как привезти свою подругу в Эрец Исраэль, а кто — на чем сэкономить, чтобы собрать деньги на отъезд за границу, чтобы учиться там в университете. А Ицхак, наш приятель, о чем мечтал? Ицхак, наш друг, мечтал о Шифре.