Вчера-позавчера
Шрифт:
Часть двенадцатая
В ДОМЕ РАББИ ФАЙША
В доме рабби Файша — абсолютная тишина. Нет в доме никого, кроме рабби Файша, и жены рабби Файша, и дочери рабби Файша. Прошли времена, когда «Хранители стен» собирались у рабби Файша, а рабби Файш сидит, бывало, во главе стола, опираясь головой на левую руку, и его сонные глаза видят все, что на сердце у каждого, а когда он открывает рот, все боятся произнести слово, дрожа от страха. И был дом рабби Файша до того полон, что люди сидели на его кровати. Теперь простерт рабби Файш на этой кровати, и все обходят стороной дом рабби Файша, ведь уже отрекся рабби Файш от мира, и мир отрекся от рабби Файша.
Ривка сидит у окна и вяжет белую кипу, которую вначале предназначала для отца. Не было у него никакой другой кипы, только черные из атласа, и в них он выглядел странно, так как здесь принято надевать белые кипы. Да только не успела она закончить свою работу, как отправился он в Цфат, а рабби Файш слег, и истрепались все его ермолки от постоянного лежания. Вернулась она к своей работе, чтобы довязать эту кипу, уже для мужа. Напротив нее сидит Шифра и начищает шкатулку для этрога, которую собирается заложить: со дня, как заболел рабби Файш, пало проклятие на доходы, и выросли расходы, а Ицхак, помогавший им в их нужде, уехал в Яффу и не вернулся.
Сидят они обе, мать и дочь, одна — погружена в свое дело и в свое горе, и другая — погружена в свое дело и в свое горе. И, несмотря на то что пора бы им привыкнуть к своему несчастью, так как прошло уже много времени, не способны они привыкнуть и смириться с ним. Поворачивают они голову к больному, и взгляд одной встречается со взглядом другой. Вырывается у них стон из груди, и обе они вздыхают и сердятся одна на другую: зачем та — вздыхает.
Рабби Файш лежит на своей кровати и не чувствует ничего. Его лицо аскета расплылось, а глаза глубоко запали, и два комка застывшего жира повисли под глазами. Исчезла ярость из его глаз, и какой-то немой страх лежит на его лице, и весь он похож на тупое создание без капли разума. Поднимает Ривка глаза и смотрит на кумира своей юности. Как же он изменился до такой степени?! Подавляет Ривка вздох, рвущийся из груди, чтобы не рассердилась на нее дочь, и не замечает, что уже вырвался вздох из ее груди. Сердится она на Шифру, как будто бы та принялась вздыхать первая. Если я охаю — она охает, а если я не охаю — она все равно охает. И так и этак — ой! Поднимает одна голову и смотрит на больного, и другая поднимает голову и смотрит на больного; вырвался вздох из груди — этой, и вздох из груди — той. Смотрят они одна на другую с упреком. Опять начала вздыхать, опять начала вздыхать, уже пора привыкнуть и не бередить душу! Все еще глядя на мать, встала Шифра, и подошла к матери, и положила голову ей на грудь, и сказала: «Мама моя хорошая, мама моя милая! Позволь мне поплакать с тобой!» И они плачут вместе, и эта смахивает слезы той, а та смахивает слезы этой, пока не иссякают их слезы и не остается больше сил плакать. Возвращается одна — к своему занятию, вязанию кипы для мужа, так как уже истрепались все его ермолки от долгого лежания; а другая возвращается к наведению блеска на шкатулку для этрога, которую собирается она заложить. Думает Ривка в глубине души: человек стареет с каждым днем и с каждым днем приближается человек к своему концу. Не тот, что был он вчера, он — сегодня, и не тот, что он — сегодня, он — завтра. Вчера он был, как сад, напоенный влагой, а сегодня… Даже палка, на которую он опирается, высохла в его руках. Вчера качали его в колыбели, а сегодня он отправляется купить себе место для погребения. Сегодня он идет своими ногами, а завтра понесут его на плечах. Смотрит она на мужа и приходит в ужас от своих мыслей.
Видит Шифра все это горе и не сердится больше на мать, но сердится на Ицхака. Ведь пока не появился Ицхак, они жили безмятежно, и она вела себя, как все другие скромные еврейские девушки. Как только появился Ицхак, стали разбредаться ее мысли. Хочет она отдать все свои мысли маме, или отцу, или Отцу Небесному — является он и умаляет эту ее любовь, которая поднимала и возвышала ее. «Зачем он появился? — жалуется в гневе Шифра. — Зачем появился? — возмущается Шифра в глубине души. — А если пришел, зачем ушел? А если ушел, почему не возвращается?» Перестала злиться — и снова сердится на него, ведь это он всему причиной. Помирилась с ним чуть-чуть — разозлилась на самое себя, ведь это она сама во всем виновата! Если бы не обратила на него внимания, не было бы у него повода приблизиться к ней. И как только поняла она это, снова принялась возмущаться им, ведь именно потому, что она обратила на него внимание, именно потому… — он обязан ей.
Душевные переживания парализовали ее. Теперь вся домашняя работа лежит на матери. Меняет она постель для отца и моет его, разжигает огонь, готовит и бежит на рынок купить кусочек мяса в мясной лавке, а если удается ей купить курицу, бежит к резнику, чтобы зарезать ее. Кроме всей этой работы, она прожаривает кофе для своих соседок, чтобы немного подработать. Начинала Шифра что-нибудь делать — делала не то, что нужно, или то, что не нужно в данный момент. Но и то, что начинала делать, не доводила до конца. Как вела себя Шифра в домашних делах, точно так же она относилась к своему телу, и к одежде, и к еде. Не причесывалась, и не меняла платье, и не ела вовремя. А если замечала это за собой, меняла платье за платьем, и меняла прическу по нескольку раз на день, и ела больше обычного. Замечала это — глядела перед собой сердито, как будто хотела показать ему, тому, что стоит перед ней: смотри, до чего я дошла из-за тебя! А когда убеждалась, что нет его здесь, смотрела в пустоту и протирала глаза, будто хотела получше видеть, но не видела ничего, кроме своих пальцев, мокрых от слез. Однажды показалось ей, что она видит его в толпе людей. Решила отвернуться от него. Что же сделал он? Куда ни поворачивалась она, там стоял он и ухмылялся, как и вся толпа людей, лица которых похожи одно на другое, и он тоже похож на них.
Встала Шифра со стула и вышла потихоньку, чтобы не услышала мама и не пошла за ней. Подошла к колодцу и села перед ним. Склонила голову и оперлась руками на устье колодца. Потянуло прохладной свежестью от воды, и что-то вроде дрожи охватило ее. Вздрогнула она и вскрикнула хрипло: «А ведь он купается в море!» — и зажмурила глаза, чтобы не смотреть на него. Увидела вдруг отражение человека и услышала шаги. Облеклось это отражение в плоть и кровь, и подало голос, и сказало: «Ты слышала? Мендл, обойщик, разводится со своей женой. Почему? Потому что нашел другую, красивее ее. Поехал в Яффу за морскими травами, и увидел там женщину, и разводится со своей женой, чтобы жениться на той! Дрожишь ты, Шифра, ты простыла. Иди домой и не сиди у колодца».
Вернулась Шифра домой и не могла прийти в себя. Не чувствовала она в своем теле ни холода и ни жара, только в груди давило и теснило, как бывает от дурного сна, который удручает и давит. Очнулась она и поняла, что это только сон. Пожалела, что это только сон. Подняла руки и посмотрела на свои пальцы, будто руки Ицхака все еще сжимают их. Поднялся вопль в ее сердце: «Почему ты не приезжаешь? Поговорим откровенно! Сейчас ты в Яффе, среди сионистов, забывших Бога, и, конечно, забыл ты и меня. Отец мой Небесный! Как можно забыть Тебя?!» Она сидела и плакала о нем, и о себе, и о целом мире забывших Бога. Сказала Шифра в сердце своем: «Я не забуду Бога моего, который по милости Своей дал мне разумение, чтобы я могла всякий раз спастись и не погрязнуть в пучине греха. Я раскаюсь, я раскаюсь и, когда наступит Судный день, не выйду из синагоги и буду читать все молитвы в молитвеннике, те, что привыкла говорить, и те, что все праведники и хасиды возносят. И если пожелаешь Ты, Владыка мира, и пошлешь мне жениха, буду поститься во весь день моей хупы, а Ты в милосердии Своем великом не поминай мне то, о чем я думала с того дня, как познакомилась с тем парнем, и сделай так, будто и не думала я это вовсе». Все еще продолжая разговор с Отцом своим Небесным, встала она и подошла к своему отцу. Погладила его лоб и вытерла ему рот. Пошевелил рабби Файш губами. Сказала Шифра: «Отец, ты сказал мне что-то?» Смотрел на нее отец застывшими глазами. Ужаснулась она и воскликнула: «Горе мне, отец, что так платишь ты за мой грех!»
Стала она припоминать, когда она познакомилась с Ицхаком? До того, как заболел ее отец, или после того, как он заболел. И выходило, что бывал Ицхак у них до того, как заболел отец. Воздела Шифра руки кверху и взмолилась: «Господи, Боже мой! Господи, Боже мой! Окажи мне милость и сделай так, чтобы ничего не случилось с этим человеком за все то зло, что причинил он нам». Оказал ей милость Создатель, и говорил с ней в сердце ее, и сказал ей: «Не будь такой наивной, Шифра. Все, что сделано, известно мне, и по моему желанию сделано. И нечего тебе сетовать ни на себя и ни на Ицхака». Сказала Шифра в ответ: «Дай-то Бог!» Вернулась она к тому, чему ее учили, и взяла на себя бремя домашних забот, и не оставила матери никакой работы. Почувствовала это мать; и ее жалостливые глаза провожали каждое движение дочери, и она молилась за нее. Услышал Всемогущий ее молитву и дал ей то, чего желало ее сердце. К добру или не к добру, выяснится в следующих главах.
Часть тринадцатая
В ДЕНЬ СУББОТНИЙ
Ицхак вернулся к себе в гостиницу. В доме царила атмосфера, которая царит в новых гостиницах в субботнее утро. Хозяева еще не встали с постели, поскольку постояльцы встают поздно; а постояльцы встают поздно, потому что суббота сегодня и им нечего делать. Не так, как в других гостиницах, где все поднимаются рано в субботу: хасиды, чтобы окунуться в микву перед утренней молитвой, а митнагеды — прямо на молитву, а обычные люди сидят за чашкой чая и читают два раза Танах и один раз таргум.
На столе в коридоре стояла коптящая лампа рядом с опрокинутыми стаканами, и валялись пустые бутылки, и ореховая скорлупа, и косточки от фиников, которые остались от праздничной трапезы в честь дня рождения девочки; а на полу валялись оторванные пуговицы и увядшие цветы; и запах сырости с моря смешивался с запахом горелой нефти, просочившимся с кухни. Хозяева гостиницы не отказывались от того, чтобы ставить самовар в субботу, но ставили также полный чайник на керосинку до наступления субботы либо для постояльца, привыкшего пить чай в субботу, либо потому, что все так делали.