Вчера-позавчера

Агнон Шмуэль Йосеф

Два желания были пределом мечты Ицхака в эти минуты: стакан горячего чая и постель, но так как еще не накрыли на стол, он вошел в свою комнату, чтобы улечься на свою кровать.

И тут увидел, что кто-то лежит на его кровати. С одной стороны, жалко было Ицхаку будить его, а с другой стороны, он боялся занять другую кровать, вдруг придет хозяин кровати и поднимет его. Проснулся спящий и глядел в ужасе, как напуганный ребенок. И Ицхак тоже испугался, что разбудил спящего человека. Сказал тот человек Ицхаку: «Это твоя кровать? Моя лошадь заболела, и я иду посоветоваться с врачами, и тут захотелось мне спать, и я свалился». Узнал в нем Ицхак толстяка Виктора, того самого, которого видел на рынке в Петах-Тикве, когда ходил туда со своим другом Рабиновичем наниматься на работу. Сказал Ицхак: «Пусть полежит господин, пусть полежит господин!» Отвернулся Виктор лицом к стенке и захрапел, руки его были сложены, как у спящего ребенка, и запах конюшни, смешанный с запахом мыла, исходил от него. Слезы навернулись на глаза Ицхака, и он подумал, что все нуждаются в милосердии, и человек должен пожалеть ближнего. В тот самый день, когда я отправился с Рабиновичем искать работу, не заметил нас Виктор. Если бы посмотрел на нас, нанял бы нас, и я стоял бы сейчас на земле, а Рабинович не уехал бы за границу, и женился бы на Соне, и я мог бы смотреть на мир с чистой совестью. Он вышел и вернулся в столовую. «Все еще спят», — прошептал Ицхак и вошел в кухню налить себе чаю. Увидел, что выкипела вода. Повернулся и вышел. «Итак, — бормотал Ицхак, — сегодня день рождения Лидии, и она родилась по дороге в Эрец Исраэль, и некоторые из пассажиров того судна пришли поздравить ее родителей, и две разведенки Карцонельона плясали в ее честь, а потом пошли мы к Леви-Ицхаку и увидели там танцующего Михаэля Гальперина, который отмечал покупку нового костюма. Потом пили мы вино у Хемдата, а после вина хочется пить, но все еще не поставили самовар». Вышел и пошел куда глаза глядят.

Солнце еще не палило во всю свою силу, и тихий свет струился с небес. В тишине слышался шум моря, и что-то похожее на голубое сияние трепетало в воздухе. Не было ни души вокруг. Тот, кто встал утром, сидит в бейт мидраше, а тот, кто не встал, лежит в своей кровати… Какую недельную главу читают сегодня? Здесь — арабское кафе. Арабы умеют готовить кофе, зайду и выпью чашку кофе.

Он уже собрался туда зайти, но передумал и пошел к Сладкой Ноге.

2

Дверь барака была распахнута, и Сладкая Нога лежал одетый на своей низкой скамье с американским журналом в руках.

— Кто здесь? — спросил он и сердито посмотрел на гостя.

Сказал Ицхак:

— Я не намерен мешать тебе.

— Та-ак, — произнес Сладкая Нога, как бы говоря: «Если так, зачем явился?»

Рванулась к нему собака Сладкой Ноги и залаяла на него. Встал Сладкая Нога со своей кровати и сказал собаке на идише: «Иди отдохни!» Сжалась собака и пошла к своей постели под скамьей.

Улыбнулся Сладкая Нога и сказал:

— Эдакий умник, все понимает и слушается. Дай-то Бог, чтобы люди так понимали и слушались, как он! Та самая ребецн… Ты говоришь ей, а она слышит все наоборот. Вчера опять она пришла. Посоветоваться по вопросу сватовства пришла. Пристал к ней один «венгр» и хочет на ней жениться. Сказал я ей: «Ну так хорошо». А она: «Зачем мне это?» Сказал я ей: «Не хочешь — не выходи за него». А она свое: «Любимый мой, поедем в Каир развлечься». Сказал я ей: «Не хочу я ехать в Каир и не хочу развлекаться!» А она мне: «Хорошо, а что ты хочешь?» Сказал я ей: «То, чего я хочу, в любом случае это не то, чего ты хочешь». Плакала она всю ночь и лишила собаку сна, поэтому пес раздражен… А ты, наверное, не ел сегодня? Садись и поешь!..

Любопытную историю прочитал я в этом журнале, — сменил тему Сладкая Нога. Один герцог был на войне. Ударили его мечом и отрубили нос. Сказал он своему лекарю: «Возьми из моей сокровищницы столько золота, сколько ты желаешь, и сделай мне нос». Вышел врач и встретил бедняка. Сказал ему: «Дай мне твой нос для герцога, а я дам тебе столько-то и столько-то золотых динаров». Задумался бедняк: он бедный человек, нет у него даже горсти нюхательного табака, а тут герцог дает ему много денег за его нос. Уступил ему и согласился отдать свой нос. Вынул врач свой скальпель, отнял нос и приделал его к герцогу. И оттого что любил бедняк герцога, прирос к тому нос, и стали они единой плотью. Со временем умер бедняк. Начал нос червиветь, пока не отпал вовсе. Почему? Потому что любовь бедняка к герцогу прекратилась со смертью бедняка. Все то время, пока тот был жив и любовь его к герцогу была жива, и нос тоже был жив. Как только он умер, не стало любви, и нос отпал. Смотри, как пес мучается. Хочет уйти и не смеет. Цуцик, если тебе надо идти, иди!

И еще сказал Сладкая Нога Ицхаку:

— Есть тут всякая еда, которую принесла с собой ребецн, сядь и поешь! Каково твое мнение, Ицхак, о «венграх»? Я не знаю их за исключением одного обойщика мебели, который ухаживает за ребецн. Является себе тот самый человек ко мне и говорит мне: «На этой женщине я хочу жениться». Сказал я ему: «Если так, хорошо». Сказал он мне: «Что тут хорошего, ведь она не хочет». Сказал я ему: «Если так — нехорошо». Сказал он мне: «Если бы она уступила мне, было бы хорошо». Сказал я ему: «Если так, так — хорошо». Сказал он мне: «Как же ты говоришь, что — хорошо, ведь есть у меня жена». Сказал я ему: «Если так, так ведь нехорошо». Сказал он мне: «Я мог бы дать ей гет». Сказал я ему: «Если так, так — хорошо». Сказал он мне: «Но по ктубе [93] я ей много должен». Сказал я: «Если так, так — нехорошо». Сказал он мне: «Если я беру в жены ребецн, может она заплатить моей жене по ктубе». Сказал я ему: «Если так, так — хорошо». Сказал он мне: «Что тут хорошего, ведь ребецн не слушает меня!» Сказал я ему: «Если так, тогда — нехорошо». Сказал он мне: «Если ты уговоришь ее, она послушается тебя». Сказал я ему: «Зачем мне уговаривать ее?» Сказал он мне: «Чтобы сделать доброе дело для еврея». Сказал я ему: «Доброе ли это дело для тебя, я не знаю, но ясно, как Божий день, что это будет добрым делом для той женщины, которая освободится от тебя». Сказал он мне: «Как это так, что жена моя ближе для тебя, чем я?» Сказал я ему: «Потому что она — твоя жена». Сказал он: «Если ты меня так ценишь, уговори ради меня ребецн». Сказал я ему: «Она не слушается меня». Сказал он мне: «Мне ты говоришь? Да ведь похвалы тебе не сходят с ее уст». Сказал я ему: «Много раз говорил я ей: сестра моя, не утруждай себя, чтобы приходить ко мне, а она не слушает меня и приходит». Исказилось его лицо, и он начал орать: «Ведь это запрещено крепко-накрепко. Бывшая жена она тебе, и нельзя тебе быть наедине с ней». Сказал я ему: «Не сердись, реб Мендл, гнев — это идолопоклонство». Сказал он мне: «Невежда, меня ты учишь?! Я был одним из лучших учеников ешивы». Сказал я ему: «Жаль мне того человека, что он не остался холостым». Сказал он мне: «Чего тут жалеть?» Сказал я ему: «Если бы ты остался холостым, не было бы у твоей жены напасти с мужьями». Сказал он мне: «Мужья, ты говоришь? Но ведь нет у нее никого, кроме одного мужа». Сказал я ему: «И он тоже лишний». Сказал он мне: «Как ты смеешь говорить, что я лишний!» Сказал я ему: «Ведь ты хочешь отпустить ее, значит, ты считаешь, что ты не нужен ей». Сказал он мне: «А ты? Почему ты развелся с ребецн?» Сказал я ему: «Лучше пусть она получит свободу при помощи развода, а не по смерти ее мужа. Ведь если умрет ее муж, она будет считаться роковой женщиной, а смертоносную женщину опасно брать в жены» [94] . Мы еще продолжаем разговаривать, как приходит ребецн. Спросил «венгр»: «Что ты делаешь здесь?» Сказала она: «А ты, мистер Мендл, что ты делаешь здесь?» Сказал он: «Пришел я советоваться по поводу нашего сватовства». Сказала она: «И я тоже пришла не для чего иного, как для этого». Сказал он: «И что он говорит об этом?» Сказала она: «Так ведь он перед тобой, спроси его». Сказал он мне: «Ну, так как?» Сказал я честно: «Это дело мне не нравится. Почему? Потому что есть у тебя жена, зачем тебе вторая». Сказал он: «Как это понять, зачем мне вторая, — ведь первой я даю гет». Сказал я ему: «А она согласна?» Сказал он: «Согласна она или не согласна… Отродясь не обращал я внимания на желания женщин!» Погрозила ему ребецн пальцем и сказала: «Ну-ну… мистер!»

93

Брачный договор.

94

Женщина, похоронившая троих мужей, называлась «катланит» — смертоносная, роковая.

3

У Ицхака разболелась голова, ему захотелось вернуться в свою гостиницу и сомкнуть измученные глаза. Но сил идти у него не было. Наморщил он лоб и прикрыл рукой глаза, думая при этом: что я делаю здесь и почему не вернулся я в Иерусалим?

Сжался Иерусалим до размера глазного яблока человека и предстал перед ним таким, каким он выглядит в субботу утром. Жители всех иерусалимских кварталов направляются к Западной стене. Одни приходят с юго-запада, а другие приходят из западной части города; одни приходят с севера, другие приходят с востока, а третьи поднимаются в город с юга. Все закутаны в талиты и одеты в субботнее платье. Подошли к Западной стене — находят там несколько миньянов. В одном миньяне начинают утреннюю молитву, а в другом миньяне — уже мусаф [95] ; в одном миньяне читают Тору, а в другом — уже раздел из Книги пророков. И когены благословляют народ как в начале утренней молитвы, так и во время мусафа. Одни благословляют — на нигуны хасидов, а другие — на нигуны митнагедов; эти — на нигуны ХАБАДа, а эти — на нигуны карлинских хасидов, эти — на нигуны Садигоры, а эти — на всякие другие красивые нигуны. И всюду старые и молодые, уже закончившие молитву, сидят на скамьях и читают псалмы.

95

Дополнительная часть субботней молитвы.

И уже позабыл Ицхак, что он находится в бараке Сладкой Ноги в песках Яффы, и кажется ему, что он в Иерусалиме. Встал он и пошел к Шхемским воротам, а оттуда — к улицам за стенами, а оттуда — к Венгерскому кварталу. И по дороге он видит Шифру, стоящую у окна в субботнем платье. Спрашивает Ицхак шепотом: «Шифра, отчего ты такая грустная?» Отвечает Шифра: «Ты меня спрашиваешь? Спроси сам себя». И хотя она грустит, голос ее — сладок. Хочется Ицхаку стоять и слушать. Прыгнул на него вдруг пес и отвлек его. Прикрикнул на собаку Сладкая Нога: «Иди отдохни, Цуцик!» Не послушался его пес, и рванулся, и выбежал наружу. Засмеялся Сладкая Нога и сказал: «Мир перестал слушаться меня».

Сказал Сладкая Нога: «Абу Хасан обратился ко мне. Хочет он покрасить свой дом. Но я не могу идти к нему, потому что уже обещал соседу, геодезисту, помочь ему в замерах дорог, ведущих в Газу. Но я не могу идти с ним, так как уже обещал Гольдману отправиться с ним в Шхем, потому что назначил его паша инженером, ответственным за весь Шхем. Однако я не хочу идти с ним, потому что я не люблю арабов, которые слоняются без дела, подобно женщинам, и сваливают свою работу на тебя, подобно женщинам, которые после того, как ты сделал за них их работу, считают, что оказали милость тебе: „Сдери с себя шкуру, любимый, и сделай мне красивую шубу“. А как только ты содрал шкуру со своего мяса, обратила свой взгляд женщина на шкуру другого. Итак, тот самый эффенди послал за мной. Если ты хочешь, иди к нему, но не сегодня, ведь еврей, нарушающий субботу, ненавистен ему. Какую недельную главу читают сегодня? Ты тоже не знаешь? Кажется мне, что мы находимся в разделе „Балак“. Цуцик, что ты хочешь? Ведь это наш друг, Ицхак. Как-то раз в седьмой день Песаха утром сидел я на завалинке рядом с казенной конторой перед ее закрытием. Услышал странные голоса, похожие на голоса русских. Откуда тут быть русским? Прислушался я и услышал „Благословен ты Богг Авраггама, Богг Ицхака и Богг Якова“. Вошел я и увидел группу кацапов, укутанных в талиты, и понял, что они — новообращенные. Подошло несколько человек к Шаулю Коэну, тому самому пламенному сионисту, который уехал потом в Австрию, и попросили его подняться на возвышение. Пожал он плечами и не захотел подниматься. Сказал он: „Разве я фанатик, чтобы подниматься на возвышение?“ Был там Хемдат. Схватил он Шауля Коэна и не отстал от него, пока не взошел тот на возвышение, и не произнес благословение когенов, и кацапы не ответили ему во всю глотку. Если бы не были они герами [96] , я бы испугался, что идет тут погром. Господь, Благословен Он, следит за Своим миром. Если евреи не желают молиться, вселяет Он это желание в кацапов, и те проходят гиюр, и собирают миньян, и молятся, и заставляют безбожника взойти на возвышение. В связи с чем сказал я это? В связи с тем самым арабом. Если мы не отличаем субботу от будней, говорит гой: „Презираю я вас“. Когда я был в Иерусалиме, я не нарушал субботу. И когда видел я человека, преступающего закон в Иерусалиме, был поражен: неужели это возможно, что человек грешит в Иерусалиме?! Вообще-то я не знаю, что это — грех. Но когда я хочу сделать нечто, а сердце говорит мне: не делай! — понимаю я, что есть тут грех. Спрашиваю я себя, если грех это, почему же жажду я это сделать? Пока я об этом раздумываю, я не делаю, и оттого, что я не делаю, на сердце у меня покойно, как будто я сделал доброе дело. И оттого что так это, удерживаюсь я от всего, что кажется мне грехом. Если так, то, возможно, и в отношении заповедей — это так. Ведь заповедь — это действие, а действие прогоняет бездействие. Попадается мне случай исполнить заповедь — я делаю, но, несмотря на это, не покидает меня чувство покоя, напротив, оно усиливается. Не покой вроде „сиди и ничего не делай“, но покой, пробуждающий душу. И вот ведь что удивительно, если — покой, так ведь нет пробуждения, а если пробуждение, нет покоя. Но, несмотря на то что есть тут явление и его прямая противоположность, прихожу я в состояние душевного равновесия. Если так, почему мы не соблюдаем заповеди и грешим? Это — вопрос, и я не знаю ответа на него. И наверняка уйду я из мира с грузом грехов. Ты видишь, Ицхак, когда человек умирает, нос его, который стоил в глазах герцога всего золота его сокровищницы, покрывается червями и отпадает». И тут ухватил Сладкая Нога себя за нос и захохотал: ха-ха-ха. Но тут же изменился его голос, и он сказал с грустью: «Что толку от любви, если ее носитель мертв».

96

Новообращенный, принявший иудаизм.

В бараке стало жарко, и вся рухлядь барака засверкала на солнце, и звенящая скука повисла в воздухе. Продукты в бараке запахли, и навозная муха влетела в барак и привязалась к Ицхаку. Ударил тот себя по носу. Бросил на него взгляд Сладкая Нога и сказал: «Легок на помине! Но ведь господин Кумар не любит принца и не собирается отдавать ему свой нос? Ицхак, ты собираешься вернуться в Иерусалим? Цуцик, муха мучает Ицхака, а ты молчишь?» Услышал пес и прыгнул на Ицхака. Погрозил ему Сладкая Нога пальцем и сказал: «Собачий разум… я говорю ему: прогони муху, которая напала на Ицхака, а в итоге нападает он на Ицхака за то, что напала на того муха».

Часть четырнадцатая

КОЛДОВСТВО

1

С того дня, как спустился Ицхак в Яффу, не слышала Шифра о нем ничего. Могла бы Шифра знать все, что происходит с ним, но она запретила ему писать ей из-за страха перед дурной молвой. Тем не менее дурная молва не прекратилась. Как только человеческие создания кладут свой зуб на еврейскую девушку, они уже не отстают от нее.

По-разному ведут себя соседки. Одни показывают ей свой гнев, другие отворачиваются от нее, а есть такие, что выказывают ей свое дружелюбие и рассказывают ей всякую всячину, только чтобы она раскрыла рот и рассказала им про себя. Владыка мира, о чем тут рассказывать? Об одном пареньке, который плыл с ее дедом на одном и том же судне в Эрец Исраэль? Прошло время, и он пришел навестить его. Приняла его радушно ее бабушка. Начал юноша навещать их в качестве друга дома. Однажды поздно вечером в темноте встретил он ее на улице, и взял за руку, и сказал то, что сказал; и самое ужасное, что, когда она думает об этом, на сердце у нее хорошо, но ей грустно. И это не поддается объяснению. Если хорошо у нее на сердце, почему она печальна, а если грустит она, почему хорошо у нее на сердце?