Вчера
Шрифт:
С надворья кто-то закрывал окна скрипевшими на морозе ставнями, а мне казалось, что это Сабит просится в избу. В проталине я увидел большие красные руки и прижался к Даниле.
– Что ты, милый, это отец твой закрывает. Отстучался в кузнице, домой пришел. Видишь, метель-то какая! Как бы Васька не заплутался. Беда!
В горницу вошли мать и отец. Пахло от них дымом и гарью. Оба они крупные, веселые, белокурые. После ужина мать начала взбивать подушки на кровати, а я смотрел на ее большие, проворно двигавшиеся руки и очень злился на Данилу
– Дай табачку понюхать, Андреи Иванович.
Я складывал пальцы щепотью, подпоспл их к горбатому Данилипу носу, из ноздрей которого кустились волосы.
– Аи да табак!
– громко чихал и восклицал Данила.
– Милый Юшенька, ложись спать, - сказала мама, склоняясь ко мне и целуя, как всегда, в левую щеку, где темнела в копейку родинка.
– Не хочу спать. Буду ждать Ваську Догони Ветер.
– Не замай, Анисья, - сказал дедушка.
– Мы с Андреем работали вместе, а теперь будем читать книгу.
Он сел за стол, и вся семья разместилась под висячей керосиновой лампой: мать с пошивкой, бабушка с чулком, отец вязал бредень. У порога на кухню и на кухне расположились подводчики. Дедушка раскрыл толстую книгу в кожаном переплете, прожженном в нескольких местах и закапанном воском. Он читал медленно, низко склонив голову с расчесанными на прямой пробор седыми волосами. Книга рассказывала о человеке богатом, прославленном и жадном. Вышел этот человек в глухую полночь с фонарем на крыльцо своего дома, и чей-то голос из темноты сказал ему, что его заживо съедят черви.
Бабушка вздыхала, отец на минутку переставал вязать, что-то говорил, и я снова видел двигавшуюся по стене тень его руки с деревянной игличкой.
Легко, как на крыльях, подняли меня материнские руки, отнесли на кровать. Я прислушался к ветру, протяжно гудевшему за стеноп, и мне вспомнился маленький волчонок, летом пойманный дедушкой, и казалось, что это он, озябший и одинокий, плачет на студеном ветру.
И я, встав под одеялом на четвереньки, начал подвывать ему: "У-у-у-о!"
Большая ласковая мама легла рядом со мной, я спрятал голову к пей под мышку, прижался щекой к ее теплой груди и, вспомнив что-то очень далекое, почмокал губами и тут же заснул.
Ночью я открыл глаза и увидел привернутую лампу.
Спавший на лавке Данила проворно вскочил и начрл обуваться.
– Кто-то подъехал к воротам, - сказал он.
– Выйдем, Вапя, посмотрим.
За окнамп раскатилось конское ржанье. По-прежнему завывала вьюга. Отец надел полушубок, шапку, зажег фонарь, и они оба с Данилой, осторожно обходя спящих на полу людей, вышли из дома.
Отец вернулся скоро.
– Пропал Баська вместе с хозяином, - говорпл ОБ тревожным шепотом. Замерзли пли убили их. К вoротам пришла пристяжная лошадь, постромки обрезаны, узды нет.
– Где Данила?
– спросил дедушка, слезая с печки,
– Ходит с фонарем на дороге.
Долго сквозь вой метели слышался замирающий голос:
– Сыно-о-о-к! Э-э-э-й!
Снова я проснулся на рассвете. Бабушка затопила печь, люди, кряхтя, вставали. Данила сидел на лавке, в руке его покачивался фонарь. Лицо Данилы было серым, глаза неподвижные, как у мерзлого судака. В седой бороде шевелились обветренные блеклые губы.
– Как у злодеев рука поднялась? Купец Енговатов еще туда-сюда, богат, а работника зачем губить? Бабу и дите зачем? Чем они виноваты, а?
Когда поутихла метель и посветлело над степью, люди вышли с лопатами на поиски пропавших. Впереди бежали собаки, обнюхивая снег. Недалеко от села торчали из сугроба оглобли.
– Вот где нашел сынок свою могилу, - сказал Данила и первым пустил лопату в ход.
Сначала показались полозья опрокинутых саней, потом ковровая обшивка. Под сапями лежали в тулупах люди, как будто кто-то поклал их в одну кучу. Они были теплые, крепко спали. Енговатова тут не было. А Васька Догони Ветер, будто пользуясь отсутствием хозяина, прижал к груди дочку и жену Енговатова. Долго трясли сонных, но они не сразу открыли глаза. Взгляды их были блуждающие, как у помешанных, лица бледные.
Женщину и девочку увела бабушка в баню. Васька зашел в избу.
После стакана водки он, растирая снегом крупные вспухшие пальцы, сказал с тоской:
– Э, черт, чуть не доехали до села!
Дедушка плотнее прикрыл дверь на кухню, строго сказал:
– Ты, Вася, не крутись, говори, как было?
Данила схватил сына за плечи, запричитал умоляюще:
– Не бери греха на душу! Не бери!
Черные крутые брови Василия взлетели вверх, почти исчезнув под тяжелыми кольцами кудрей.
– Сядь, батя, - сказал он Даниле.
– Ведь как было?
Метель-то бешеная. Сбылись с дороги, кони измотались вконец. Одни бы были - ничего, а тут ребенок, Надюшка. Говорю: "Корней Касьяныч, давай заночуем под снегом, утром найдут нас". А он одно свое наладил: "Лошадей жалко бросать, волки зарежут. Оставайся с моими, а я поеду дорогу искать". Сел верхом на коренника и уехал.
Пристяжная одна не стонт. Обрезал я постромки - побежала за хозяином. Мы с Анютой, то есть с Анной Сабитовной, перевернули сани, подняли оглобли, отдали себя на волю господа бога... Боялись, как бы Надюшка не замерзла.
Тут вошел в горницу мой отец, посмотрел на Василия и нахмурился.
– Коренник нашелся, - сказал он.
– На гумне у омета стоял. Вожжи почему-то к гужам привязаны, под снег ушли. Потянул я - не тут-то было, зацепились за чего-то. Копаю лопатой, вижу: лежит под снегом сам Енговатов. Замерз.
– О господи! Что же это, а?
– испуганно сказал Данила.
– Видно, упал Енговатов с лошади. Грузный был, царствие ему небесное, сказал Василий, с улыбкой посматривая на отца.
– Крупный старик, - согласился отец.
– Лежит сейчас на дворе в санях, пологом прикрыт. И как он мог замерзнуть, такой жирный?