Вчера
Шрифт:
Кибитка скрылась за селом, увозя счастливых людей:
горбатого и глупого.
Со степи подул ветер, заклубились тучи, над цветущими подсолнечниками взвихрились желтые лепестки, с тревожным гулом устремились в ульи пчелы. Белокаменная гора за выгоном еще сияла ослепительно под солнцем, а над плотиной уже повисли белесые нити дождя.
Глухо перекатывался гром. Ветер донес влажный запах.
Мы, ребятишки, бросились к дому под навес. Порхнули воробьи под крышу. Лишь коршун, окруженный ласточками, распластав крылья,
Смелый человек может кинуть наотмашь нож, ц тогда нож упадет на землю в крови. Сын бабки Кузихи рассказывал однажды, будто он попал ножом в ягодицу черта и будто тот крикнул:
– Иди ты, дурак, к черту!
Зажав в руке перочинный пож, я ждал, когда вихрь поравняется с нами.
– Нож, нас не трожь, пусти черту кровь, а мы уйдем под кров! прокричал я и бросил нож наотмашь. Закрыв глаза ладонями, мы упали на землю. Вихрь проплясал над нами, задирая рубахи, обдав лица колючей пылью.
И вдруг, будто просыпали горох, дробно застучал дождь по крышам, стебанул по нашим спинам. Мы вскочили и онемели от страха: над нами склонялся высокий бородатый человек.
– Это твой, что ли?
– спросил он ласково, подавая мне мой нож.
– Возьми.
Он так же незаметно исчез в дождевой мгле, как т:
появился. И мы забыли о нем, выбежали на дорогу и начали кружиться по грязи.
– Дождик, дождик, припусти!
– Мы поедем во кусты!
– орали мы, пока наши бабки не покликали нас домой. Бабушка вытряхнула меня из мокрой одежды, завернула в теплую дерюгу, и я скоро заснул за печкой.
Проснулся я от людского говора, заполнившего избу.
Надо мной наклонилась мать. Я не видел ее неделю:
работала в степи. Я обнял ее шею, прижался губами к лицу, соленому от пота, пахнувшему полынью.
– А мы тебе хлебушка привезли, лисичка в поле испекла, - сказала мать, украдкой целуя меня: она боялась бабушки, которая часто ворчала: "Ишъ, разнежились!"
Я сел на подоконник и начал грызть "лиспчкпп" сухарь, пахнувший солнечным теплом и степными травами.
Любил я вот так летними сумерками сидеть на подоконнике и смотреть, как линяет на закате небо, смуглые пастухи с длинными кнутами, дубинками и котомками гонят стада коров и овец, мужик с вязанкой дров переходит вброд речку на перекате, краснорожий парень проезжает на телеге со свежей травой и играючи стегает кнутом идущую мимо девку, бегут скликанные матерями ребятишки, отводившие лошадей на ночь в луга, суетятся на берегу женщины, заваривая на ужин уху. Вскоре по всему берегу среди кустов тальника разгораются костры.
Оттуда доносятся запахи дыма и рыбы, Из лугов пришел с уздечкой отец в бязевой рубахе, сел на каменное корыто около хлева. Улыбаясь, подкручивая усы цвета овсяной соломы, он говорил что-то маме.
которая доила в хлеву пеструю корову. Из окна я видел загорелую щеку и светлый ус отца, повязанную платком голову матери и белый пах коровы. Хорошо и радостно было мне оттого, что я вижу моих родителей веселыми, чую ядреный запах хмелевых дрожжей - бабушка замешивает хлебы на кухне, слышу гулкие удары молотка со железу - дед орудует в кузнице.
Переваливаясь большим животом, мама понесла ведро с молоком к погребице, но отец взял у нее ведро и сказал:
– Берегись, Анисья!
– и погладил ладонью ее плечо.
Мама процедила молоко, налила в плошку коту, который ластился у ее ног, мяукая. Потом она подошла к открытому окну и подала мне глиняную кружку с молоком.
Когда зажглп свет на кухне, я увпдел чужого человека, стоявшего у порога. На широких плечах его был короткий зипун с обтрепанными рукавами, на ногах избитые лапти, в больших руках он мял старенький картуз.
И тут я узнал того, кто днем так внезапно скрылся в дождевой белесой мгле.
– Люди добрые, пустите ночь переспать, - скг-.мл он, глядя на мою мать, видимо чувствуя, что она в этом доме самая мягкосердечная.
– Ты кто?
– спросил его дедушка, нахмурив лохматые брови.
– Иду в ссылку в Голодную степь. Больше суток нельзя оставаться в одном селе. У старосты был я.
– Ночуй, чего там толковать. Нелегкая жизнъ-то по волчьему билету?
– Привык. Иду от самого Петербурга.
– Странник помялся, вышел в сени и сел на порожек. Я видел в открытые двери его согнутую широкую спину, и мне было очень жалко странника. И я тянул и прятал кусочки мяса, чтобы потом дать страннику.
– Оставь ему щей, - сказал отец.
– Как бы староста не взбранился. Человек бог его знает какой, лица не перекрестил, - возразила бабушка.
– Старенький, умаялся за дорогу, - сказала мама, - нелегко живется.
– У него жизнь - хуже не придумаешь, врагу Ее пожелаешь: волчок он, любой может убпть его и не отвечать за это, - сказал дедушка и громко позвал: - Эй, брат, жди ужинать.
– Спасибо, сыт я.
– Иди уж, чего там, - грубовато-ласково приказала бабушка, наливая щп в большую деревянную чашку. И тайно положил в нее куски мяса.
Человек сел за стол, глубоко вздохнул, вызвав ответный вздох и мамы и бабушки.
– Как зовут тебя?
– спросила бабушка.
– Касьяном.
Касьян ел неторопливо, основательно, как человек, которому редко приходилось поесть досыта. Когда он съел щи и кашу, мать дала ему кусок рыбного пирога. Сытыми, посоловелыми глазами оглядывал Касьян кухню, и я, поняв, что он хочет пить, принес ему ковш холодной воды.
– Моя бабушка не страшная и не злая, - сказал я Касьяну.
Он засмеялся и, поглаживая мою щеку тыловой стороной ладони,сказал: