Вчера
Шрифт:
– А он не виноват. Зачем же ему падать в ноги-то?
– Тогда нечего прятаться. Никого не съели еще, хотя бы и казаки-то. Отобралп скотину, и все. А ты не цапай чужое. Я бы тоже не похвалил того, кто увел бы у меня последнюю лошадь. Человек наживал, а тут явились дошлые и увели.
– Чужими руками наживал, - возразила мать, крестясь на восток.
– За это пусть богу отвечает, а мы сами грешные.
Если люди начнут судить друг друга, все злодеями окажутся. Тюрем не хватит. Играют, как ребята маленькие, прячутся,
– Бон телега!
– закричал Тгшка и начал прыгать.
– Это тятя с базара едет.
G горы по дороге ехал шагом старик на телеге. Дедушка и мать всматривались в него. В телеге что-то лежало, прикрытое пологом.
– Сторонний чей-то, - сказала мать, берясь за грабли.
Поравнявшись с гумном, старик остановил лошадь и помахал кнутом, зовя к себе.
– Сходи, Анисья, чего ему надо, - недовольный отозвался дедушка, заводя Старшину на ток.
Мать пошла, повязывая платком голову. Я бросился за ней, а Тима за мной. Когда мы подошли к телеге, старик откинул полог, и я увидел что-то страшное, кровавосинее. Кроваво-синие были две голые, исполосованные, в запекшихся ранах спины.
– Эти люди из вашей деревни, - сказал старик.
– Посмотрите, не узнаете ли, может, и ваш есть.
Я влез на колесо, смотрел на людей, но, кроме кроваво-синего отвратительного мяса, ничего не видел.
– Эй, баба, смотри: чьи это? Куда их везти? Сказали:
вашей деревни.
Мама зажмурилась, и ее руки ощупали голову одного, потом другого.
– Не наши, - тихо сказала она и открыла глаза. Потом повернула лицом кверху одного, и я увидел распухшее, с белесыми усами лицо матроса Терехова.
– Господи, что же с ними сделали? Умрет он, - сказала мама.
– Пить бы мне, - чуть внятно сказал матрос.
Я стрелой слетал за чайником и сказал дедушке о том, что видел. Мать напоила одного, потом разжала рот и влила айрян другому.
– Это ты, Анисья?
– спросил матрос.
– Видишь, как разделали. Твой-то жив?
– Я не знаю, где наш. Там его нету?
– Ищут Ивана. Берегите.
– А в нашей Нестеровке отпороли сто человек.
У меня - сына и брюхатую сноху, - сказал старик-возчик.
– Может быть, и меня будут пороть, как вернусь.
Им ведь не привыкать. В Голубовке трех увезли в имение, языки отрезали. Вот тебе и слобода!
– Он неумело выругался.
– Ну, куда везти-то?
– Андрюша, укажи дорогу к Тереховым и Фоминым, - сказал дедушка.
Телега тронулась, я пошел рядом с ней.
– Вот подарочек везем, - сказал возчик и опять неумело с ожесточением выругался.
– То-то порадуются отец с матерью, жена с детками. Жизня!
На переулке нас встретили бабы, среди которых я узнал беременную жену матроса Терехова. Когда мужики сняли с телеги и понесли в дом матроса, она вдруг начала икать, потом повалилась в сенях, корчась, подтягивая ноги к своему вздутому животу. Женщины бросились к ней.
– Рожает. Батюшки, ведь только седьмой месяц...
Я повел старика с подводой к дому Фоминых. И там плакали родные избитого. И опять вместе с ними плакал старик-возчик, уже в который раз рассказывая о том, как пороли его сыновей и беременную сноху.
Возвращаясь домой, я встретил Надю. Она поздоровалась со мной, я промолчал. Мне было страшно и стыдно за себя, за ту злобу, какая проснулась в душе моей, за звериные желания бить и грызть тех, кто тиранил людей.
На встречных сельчан я тоже не смотрел.
Против дома Боженовых я приостановился, пошарил по карманам, но спичек в них не оказалось. Тогда я поднял с земли два камня, один бросил в дремавшую у ворот собаку, другой запустил в то самое окно, из-за которого однажды по наговору одноглазой старухи Кузихи чуть не затоптала меня толпа.
Из окна выглянул спнегубый. Ковыряя соломинкой в редких желтых зубах, он молча смотрел на меня круглыми глазами.
– Глаза по ложке, а не видят ни крошки, - сказал я и, схватив горсть пыли, кинул в синегубого.
– Шпион!
Шпион!
– орал я.
– Я спалю твой дом.
12
Ночью два конника подъехали к нашему дому, прикладами карабинов выбили окно.
– Эй, господа-хозяева, выходите.
– Сейчас выйду, - ответил дедушка, - не тревожьте ребятишек.
– И ребят тащите с собой, всех до единого. Поганую траву рвут с корнем.
Бабушка заплакала, но дедушка остановил ее.
– Не надо! Вот Тимку как бы к соседям через плетень подкинуть...
За воротами мы остановились.
– Вы и есть Ручьевы?
– с недобрым удивлением спросил всадник.
– Мы, - сказал дедушка.
– Тогда получайте!
Нас били нагайками, прижав лошадьми к стене. Из глаз моих сыпались искры, я закрывал голову руками, кто-то заслонял меня своим телом.
– Пока хватит. Марш по дороге!
– Мальчонку-то оставьте, мальчонку, - повторял дедушка.
– Всех велено, всех! Мальчонка, он волчонок, а не мальчонок. Ишь, хромает, прикидывается, разжалобить хочет. Я вот тебя плетюганом разжалоблю!
У старых дверей пожарного сарая стояли часовые с ружьями и гранатами. Конвойный открыл дверь и втолкнул нас в темный сарай, ударяя каждого прикладом по спине.
– Зачем мальца-то бьете?
– сказал дедушка.
– Поговори еще, старый дурак!
– огрызнулся конвойный.
– Ты сам дурак!
– крикнул я, и сидевшие в сарае лю-ти засмеялись, засмеялся даже и часовой.
Двери захлопнулись, но вскоре снова открылись, и в сарай втолкнули мужчину и женщину.
По земляному полу, просочившись через щели рассохшихся дверей, тревожно заплескались кровавые отсветы огня- очевидно, калмыки разожгли костер на площади.
– Поспи маленечко, Андрюша, - сказала мать.