Вчера
Шрифт:
– Мой-то дегтярный мужик как услыхал эту чуду, так и побег прямо с хомутом. Кажись, на себя надел. Видано лп, что сотворилось-содеялось на глазыньках мопх.
Стою это я вот тута, ыажу дегтем постромки, и вдруг стучат колеса, песняка поют. Глянула, а это сам заведующий вместе с кучером на тарантасе летят что есть духу с горы.
Лошадей-то негу! Оглобли задраны. Утрось уезжали на паре, а вертаются на чем? Видно, нечистая сила запряглась. Прокатили мимо и прямо в речку. Страх господень!
Я видел, как татарин - подросток Исмет прогнал из степи табун лошадей. Без узды и седла
На солнцепеке на каждом шагу дремали собаки, смпрлые и ленивые - хоть на язык наступай, не пошевелятся.
Но вдруг и они взволновались, точно какой-то самый смышленый из них пес сообщил им о чудесах. Собаки стаями потянули к сараю.
– Вот бы на собаках пахать, сколько бы посеяли!
– праздно сказал кузнец Золотов.
– Зачем сеять, когда гниет зерно, - возразил Муравин, морща бледный нос.
Затхлым духом слежалой пшеницы несло из окоп красивого с колоннами дома. За наличниками и даже в трубах вывели галки птенцов, резкий крик не умолкал над домом.
Чудо и этот звон колокола встревожили даже старых.
Какая-то ветхая бабушка, подоткнув юбку, переходила лужу, а дед Алдокнм довольно игриво урезонивал ее:
– Ты бы подол-то еще б до головы вздернула. Срамница. Куда тянешь?
– Да ведь бают, какой-то человек на незримой колеснице приехал.
– Все равно он тобой любоваться не будет, конфет не подарит, голубушкой не назовет.
Давно я не видел в глазах деда такой молодой синевы.
Он плутовато подмигнул мне, пошел рядом. Весело было даже оттого, что парень, молодецки заломив фуражку, преградил красивой девке дорогу:
– Улыбнись, а то осерчаю.
– Боюсь, аж дрожу вся! Много ли тебя в земле, а наруже-то невысок бугорок.
Около сарая сидел на козлах тарантаса наш зять, Настин муж Семен Игнатов, окруженный посмеивающимися рабочими. С похмелья глаза как у угорелого. Покуривая, пуская дым из маленьких ноздрей своего утиного носа, он уже в который раз рассказывал охрипшим голосом.
– Свертай на лужок!
– говорит сам Гервасий Сидорыч, заведующий, значит.
– Пусть кони травку поедят, а мы с тобой на радостях выпьем.
– У него радость семь раз в неделю. Иногда по два раза в день.
– Не перебивай, зараза. Вынул он из багажника огромадную книжку, на корке написано "Устав". Что-то покрутил, и оказалось, что это вовсе не книжка, а обыкновенная жестяная банка, только под книжку сработана. Подвалились мы к этому "Уставу" на лугу под деревом. Лошади пасутся на вожжах, а вожжами захлестнул я себя поперек пуза. Думаю: запоет начальник, лошади кинутся с перепугу и меня потащат, так я и доеду на своей сахарнице.
– Ты скажи, куда конп-то запропастнлись?
– спросил шорник, сидя на хомуте.
– Не мешай мне каяться, гужеед несчастный! Я сам пе помню, как запрягли. Едем домой, а Гервасий Спдорыч жалится: "Не знаешь, Сенька, какая умная моя жена. Я вот командую вами, и все конюхи, слесаришки и прочая сила рабочая слушается меня. А жена вцепится в мой чуб и будет ликом моим полы вытирать". И как он ударится в слезы, и я, глядючи на пего, заревел. Только уймемся, даже песню затянем, но как вспомним своих равноправных баб, обнимемся и зальемся слезой. У спуска с горы очень уж плакали, будто толкнут нас в тюрьму и двери захлопнут на веки веков. Вот тут-то я хватился, а лошадей в упряжке нет! Вожжи за оглобли привязаны. Натяну - они задираются под самое небо. Хоть портки суши на них. Что за чертовщина! Коней нет, а мы едем. Вот какбыстро, братцы, едем, аж в глазах рябит. Кричу своему комиссару Гервасию Сидорычу, мол, спасайся, мотрн, сатана запрягся в тарантас. А он свое: "Гони, я давно на чертях не ездил!" Мчимся с горы, земля крутится, избы вниз крышами. Бултых в речку. Я спасать хозяина, а он свой "Устав" ищет в тине. Гляднм, лошадей ведет в поводу Петров Иван Яковлевич. Хитрый, глухой черт, выпряг лошадей, а мы и не заметили.
На этом собрании Иван Яковлевич покорил меня свопм загадочным умом, спрятанным за какими-то несуразными словами, своей особенной простоватой и непостижимой хитростью. Он поднялся на подмостки и долго говорил вроде того, что надо всем вместе за дело браться, а у нас этого вместе не получается. Ночью тайком повезли хлеб за реку на трех подводах. Он сел на коня, ружье за плечи и - айда вдогонку. Трогай, белоногий, столбовой большой дорогой. Догнал; назад оглобли! Обозники на дыбки взвились, мол, хлеб везем в помощь трудовому земледельцу.
Поводырь ихний тихонечко за ружьем моим потянулся.
Я ему: "Ружьишко злое, кусается)).
Он так и не назвал обозников по имени. Хватит с них испугу.
Иван Яковлевич представил нам нового заведующего; невысокий, плотный, смуглое красивое лицо.
– Здорово бывали, - сказал он.
– Если здоров, давай спробуем, кто кого осилит.
– А что ж, уберемся по хозяйству, осенью справим праздники и поборемся, - озорно ответил на шутку новый человек.
– Правильная речь. Говоришь, как мой безмен в кладовой.
С этого дня началась новая жпзнь. Вместе со всемз:
рабочими заведующий Пилюгин и Иван Яковлевич строили столовую, ремонтировали большой дом. К праздникам открыли клуб. Все радовались этому. Только Алдоня, работавший в саду, грустнее становился с каждым летом.
Все лихо давно позади, а он вянул и блекнул среди буйно цветущей жизни.
9
Женщины с вечера обмыли тело Алдони, обрядили в белую рубаху и портки, положили в гроб. Сумерками она покинули сторожку, и при покойнике остались лишь заведующий совхозом Пилюгин, рабочком Петров, да я забился в темный угол.
– Ты, кажись, сердишься на меня, Иван Яковлевич?
– спросил Пилюгин Петрова, закуривая у раскрытого окна.
– Чего?
– Говорю, напрасно сердишься. Ты понятливый, без моих слов разберешься во всем, - громко, с расчетом на тугоухость Петрова сказал Пилюгин.
– Вот, вот. Старика-то нету. На чьи руки сад сдадим?
– сказал Петров и, как всегда, добавил прпзычно: - Так пль нет, да?
– Подобрал отвисшую нижнюю губу, уставился на заведующего большими наивными глазами.
– Настю бы в сады, она баба увертливая, работящая.