Вчера
Шрифт:
– Это, милый, пожар, - испуганно сказал Алдоня и с тоской добавил: Эко горе, горит Кронид. Надо вертаться, а то подумают, мы запалили.
Старик шел неверным шагом, при свете разгорающегося утра лицо его казалось землисто-серым. Такого выражения убитости, обреченности я никогда прежде не видал в лице его. Тревога защемила мое сердце. Сначала я подумал, что поджег Алдоня, поэтому и ушли мы с ним ночью. И я даже гордился его смелостью. Но когда он сам потянул на пожар и несколько раз спросил меня, не курил ли я
Сгорел лишь деревянный амбар. Но переполох был большой. Сбежались жители со всего хутора. Тут же неподалеку от тлеющих разбросанных бревен лежала на кожаной куртке Кронида его жена. Ночевала в амбаре, задохнулась в дыму.
– Ведут! Поймали!
Заслонив низко вставшее над озером солнце, два всадпика ехали по улице рядом, между ними шел человек. Это был тот рослый парень, который ушел вечером от Кронида.
– В логу прятался, - сказал один всадник, позевывая.
– Брешешь, не прятался я!
– закричал парень. Руки его были привязаны к седлам, он склонил на плечо голову, вытирая окровавленную щеку.
Кронид отвязал его руки и, щурясь, спросил ласково:
– Так ты платишь своим друзьям? Не стыдно тебе их?
– Он повернул голову к девушкам и парням, своим работникам.
– Не поджигал я. Вы еще ответите за побои.
– Втоптать его в землю! Мало за войну пожаров было!
Толпа вооруженных баграми, топорами, вилами людей.
только что погасивших пожар, окружила парня. По злобным лицам, по перешептыванию мужиков видно было, что участь этого человека решена. Больно заныло мое сердце.
Самосуд страшнее всякой войны.
Я сжимал руку старика - она наливалась смертным холодом. Лицо светлело и как бы молодело. Видно, он решался на что-то очень важное...
Кронид вышел из толпы, сказал, указывая на пария:
– Воля ваша, делайте с ним, что хотите. Я в стороне.
Немой пастух, расталкивая людей, полез к парню, подняв дубину над головой.
– He oн поджег!
– хриплым голосом крикнул Алдоким.
Люди окружили его. Маленький, сухонький, оп стоял бесстрашно среди озлобленных, ц какал-то странная отрешенная улыбка проступала на его лине.
– Говори, старик, правду, назови негодяя!
Алдоня снял котомку со своей спины, повесил ее на мое плечо.
– Ну, Андрияш, настал срок прощаться. Иди и не оглядывайся.
Кронид потянул меня к дому, закрывая мою голову полой кожаной куртки. Я вырвался и вскочил на крыльцо.
– Я поджег двоедушного!
– вызывающе сказал Алдоня. Седая голова его белела в толпе.
– Ага! А вы мне морду кровенили!
– закричал парень.
– За что? Бейте вредного старика.
Я бросился к мужикам.
– Не верьте дедушке, он заговаривается...
Одни немели в черной лютости, другие недоумевали, третьи испуганно переглядывались. Кто-то сунул в руки парня палку. Лицо его исказилось злобой и страхом, ои зажмурился и ударил старика по голове. Палка выпала из рук. Тогда Алдоня поднял ее, поцеловал и протянул парню.
– Держи крепче...
Парень с дурным криком вырвался из толпы и побежал по улице. Настя зажала уши ладонями.
– Прости людям их злобу и дурь несусветную, - слышалась мольба старика.
Когда он остался один лежать на дороге, мы с Настей подняли его. Совхоз находился недалеко, за рекой, с вечера видны были его сады, постройки. Но мы добирались до него всю ночь. Под руки вели Алдокима, и он едва переставлял ноги.
6
Мы жили в отдельной комнате саманного барака. Записались на одну фамилию - Ручьевы. Мы с Настей - брат и сестра. Ее величали по моему отцу Ивановной, никто не знал прежней Акулинишны. Алдоким был наш родной дед. Настя работала скотницей, я - учеником слесаря в мастерских. Дед числился разнорабочим. Он таял на глазах, но был спокоен.
– Хоть перед кончиной пожпву среди людей, - говорил он.
– Тут должно быть меньше жадности и жестокосердия. Потому что не твое - мое, а общее все. А твое - мое делает человека зверем.
Все лето и всю зиму жизнь наша шла хорошо. Пооделись мы, запасли картошки, капусты. Жить бы да жить, но все испортил я...
Не понимаю, что творилось со мной в ту пору: жестокость ли. нетерпимость лп к людским слабостям овладели мною, но только я никого не жалел, и особенно слабых и несчастных. Меньше всего жалел близких мне людей, связанных со мной тяжкими испытаниями. Не знаю почему, я все дальше и дальше уходил от духовного мира Насти.
Временами я страдал от этого и люто злился на нее, как будто она была виновата во всем, что происходило в душе моей...
Многие рабочие держалп птицу, свиней и даже коров на даровых совхозных кормах. Я не понимал, зачем они это делают, зачем тайком продают мужикам инструменты.
ПЛУГИ, сено. Почему некоторые хвастаются тем, что мало работают. Врагами представлялись мне эти люди, и я говорил Алдокпму, что их нужно разогнать.
– Не мешало бы разогнать, - соглашался оп, по потом озабоченно спрашивал: - А где возьмем святую рать?
Ты примечай, Андрияш, какой богобоязненный стал человек после войны и голода. Бога боится, а все тянет к себе.
Наша Настя развела кур, кормила их зерном, которое потаенно таскала из амбара. Не советуясь со стариком, я отравил птицу.
– Перед смертью дядя Ваня назвал меня своей дочерью, - сказала Настя, значит, ты мой брат. А ты как себя держишь? Чужой! Если мы с дедом надоели тебе, можешь идти на все четыре стороны.
– Ох, Настя, с перцем ты.
– вмешался Алдоким.
– Парень закружился, запутался. Помочь надо парню.