Вчера

Коновалов Григорий Иванович

– Заступальщик я немудрой. Хозяин твой сильный...

Сама, девка, виновата, спать любпшь.

– Да я, может, нарошно потравила картошку. Ведь он охальник. Мало жены толстомясой, молошницы-полюбовшщы, так к малолеткам лапу тянет. Ей-богу, звездану ему по глазу, пусть слепой помается. Убьет он меня, одноглазый зверь, - с горькой определенностью сказала Настя, повернув ко мне лицо с круглыми невидящими глазами.

– За такой грех не убивают, девонька.

– А я говорю: убьет! Язык мой погубил меня. Стал хозяин ругаться, а я возьми

да и скажи ему: заткнись!

Знаю, какой ты красный герой.

– Трепло ты, Настя. Знамо, он красный герой.

– Эх ты, старый балабол. Я-то знаю, чем ночами занимается одноглазый волк. Атаман он черных, вот кто!

Алдоня перекрестился, приседая на кривых ногах.

Тут-то и показался на меже черный мужик на белом коне.

– Треснула земля, и вылетел из ада сатана, - сказала Настя. Она стояла, прищурив глаза, сомкнув за спиной руки, выпятив узкую грудь.

Осадив лошадь, тяжело поводившую потными боками, черный соскочил на землю, ломая сапогом подсолнухи.

Под кожаной фуражкой налитый кровью глаз, другой, видимо вытекшпй, прикрыт черной повязкой. На левой руке плеть с короткой рукояткой.

Настя иволгой канула в подсолнухи, лишь пламенем металась бордовая кофточка. Но мужик настиг ее. Намотал на руку светлые волосы, оторвал от земли. Порол плетью деловито, как будто выбивал пыль из зипуна. Взлетали лепестки подсолнуха, трепыхалпсь лохмотья иссеченной кофты.

Алдоня рявкнул на меня:

– Отвернись!
– и кинул меня на копну.

Я штопором ввинтился в сено. В уши мои просочился на мгновение дурной предсмертный вскрик. Потом все замерло. Кто-то ударил меня по пяткам.

– Вылазь!

В подсолнухах лежал черный, уткнувшись скулой в песок, подтекая кровью. Побелевшие губы судорожно вздрагивали. Настя всхлипывала, уронив голову на своп колени. Кровенели рубцы на се спине.

– Хочешь не хочешь, а надо уезжать, - сказал Алдоня.

– Я не виновата... Я останусь тут.

– Вздернут они тебя сушиться на осинке.

Алдопя привел из осинового колка толстоногую лошадь, которую дал ему Васька Догони Ветер, захомутал м впряг в телегу. Белого коня испятнал дегтем, и стал он в яблоках. Втроем мы взвалили мертвого на телегу, прикрыли сеном. Ехали целиной до поры, пока тьма не залила степь. Остановились у пересохшего колодца, скинули в него труп.

Старик сказал мне и Насте Акулинпшие:

– Ну, птахи, судьба велит иам разлетаться в разные стороны. Берите себе толстоногого коня с телегой, а я на белом завьюсь к киргизам. Поезжайте к Андрею в село.

Там все же есть дом. Дров запасайте, пока не треснули холода.

Мы с Настей молчали. Старик учил пас сердито:

– Настя, бери Андрюшку на свои руки. Тебе шестнадцать, ему тринадцать. Переживете трудные времена, женитесь. Сирота сироте поневоле друг. Свой своему и лежа помогает.

– Помирать, что ли, поеду в его село-то?

Алдопя обиделся.

– Слушай, голопупая пигалица. Хлеба нынче - колос от колоса не слыхать человечьего голоса. Мыши пе прокормятся. Траву народ запасает. А вы лошадь обменяете на корову, молоком живы будете. Неколь мне лясы точить.

Прятаться надо. Авось и к вам нагряну. Места там дпкне.

3

Во дворе сидел на камне мой отец, рубил дрова. Ол хотел встать, но не мог достать костыля.

– Значит, маму похоронил, сынок? Пришел я домой, а тут никого. Говорят, ты и Тимка уехали с Васькой.

А это кто будет?

– Настя Акулишшша. Сирота. А мы хотели ехать к Крониду Титычу.

– Какой злодей велел тебе идти к Крониду?
– спросил он. Лысина его все гуще краснела.

Всей душой тянулся я к отну, хотя и плохо знал его, Да и когда я мог узнать отца, если он вот уже седьмой год лишь накоротке бывал дома, почти пе расставаясь с винтовкой.

Чувствовал ли он, что нужен мне и как отец и как еще что-то большое, что без него я заплутаюсь среди встревоженных, ищущих и отчаявшихся людей, изболеюсь душой, пли одиночество толкало отца ко мне, но только с каждым днем мы сходились все ближе.

Если я мог лишь чувствовать, что мы с ним разные, почти чужие люди, то отец, очевидно, горько переживал эту отчужденность и как-то несмело пытался расположить меня к себе.

Я прежде никогда не жалел отца, потому что он в моих глазах был сильный и удачливый. Теперь же я видел, как он прихрамывает, морщится. Рана заживала медленно:

питались мы плохо. Надвигалась страшная голодная пора. Готовились пережить голодную зиму. Втроем - отец, Настя Акулинишна и я - мы разобрали сарай, жерди и слеги распилили на дрова. Соседи помогли зарезать огромную лошадь, мясо мы спрятали в кадушках на кухне под полом в яме. Сыромятную кожу с хомутом тоже спрятали.

Уютным казался мне наш дом. Чего же лучше: мясо бери прямо из-под пола, дрова в сенях и в горнице.

И когда пошли холодные дожди, зашумели ветры, мне радостно было сидеть на печке вместе с Настей, слушать неторопливые рассказы отца или соседей. Мужики собирались у нас осенними вечерами часто, курили, разговаривали. Одни ругали себя за то, что не зарыли прошлый год хлеб в ямы, теперь клади зубы на полку. Другие завидовали богатым.

– Эй ты, Еремеевпч, воевал, а жевать нечего.

После таких разговоров отец становился задумчивым.

Закрыв за гостями дверь на железный засов, он кормил нас ужином - по куску конины да бульон несоленый, потом загонял на печь.

– А ну, птички, летите в теплые края.

И сам устраивался на полатях против и чуть повыше печи. Иногда оп читал при свете коптилки, но после того, как однажды выстрелили с улицы в окно, он невзлюбил сидеть при огне. Короткая кавалерийская винтовка всегда лежала у него под головой. Видимо, чтобы успокоить нас, отец, посмеиваясь в усы, говорил, что сосед стрелял в волка, да. попал в окно. Часто оп упоминал Тимку с Васькой Догони Ветер.