Вчера
Шрифт:
— Тоня, а муж не боится вас отпускать по командировкам? — спросил предельно глупо. Но она не отвела его руки, что он истолковал, как хороший знак. Ей же было приятно и не хотелось даже думать о семейном долге. Поездной быт не налагал на пассажиров никаких обязательств ни перед обществом, ни перед коммунистической моралью, кроме обязательности взаимного согласия в любых начинаниях.
«Хорошо бы ты догадался меня поцеловать, Сенечка…», — подумала она, и её мысль Серба угадал интуитивно, прямо–таки телепатически. Рука его горячей змеей поползла по тониному телу, жадно изучая его и наполняя восторгом каждую кровинку молодой женщины. Вроде невзначай он наткнулся пальцами на мягкую грудь,
«Наконец–то, глупый!» — улыбнулась она, отвечая ему жадно и опытно.
— Только и спеху, что в потёмках шебуршить, — проворчал с верхней полки Егор Иванович, о котором они попросту забыли. Вернувшийся Николай быстро оценил положение и, нервно дергая сырые, до невозможности застиранные простыни, устроил с горем пополам постель и улёгся на своей законной нижней полке, ещё долго сверля парочку злыми глазами. Но по неписанным законам поездного кодекса ни Серба, ни Тоня не обратили на его недовольство никакого внимания, надолго забывшись друг возле друга. Нацеловались, как молодые. Но и только. До большого греха не дошло из–за соглядатая. Лишь когда поезд остановил свой бег у перрона Курска и по вагону затопали разящие смердючим потом сапоги курян, когда прошлась по ногам мокрым веником заспанная проводница, с ленивой завистью осмотрев охальников завистливым оком, и когда она, наконец, ушла, гремя пустыми бутылками, собранными со стола, как плата за их бесстыдство, лишь тогда Серба уложил Тоню поспать и нехотя прыгнул к себе на верхнюю полку. Но ещё долго он не мог сомкнуть глаз.
Утром все встали, как ни в чем не бывало. Проводница разнесла ароматный эмпээсовский чай, Егор Иванович поглощал остатки вчерашнего пиршества, по–хлевному чавкая и отрыгивая, Николай ушел играть в шахматы в соседнее купе, а Тоня, оказавшаяся на поверку потертой двадцатипятилетней синтетической блондинкой, но всё ещё довольно хорошенькой, несмотря на усталость после бессонной, хотя и безгрешной ночи, прозаически, по–бабски жаловалась Сербе на мужа, который ей безбожно изменяет, и на глупую неинтеллектуальную, бесперспективную работу.
«Сама ты тоже не дура оскомину сбить», — неодобрительно подумал Серба.
Себя, однако, за флирт он нисколько не осуждал. Резон был по–мужски прост: если никто не узнает, значит, и сожалеть не стоит. Однако и он не удержался от соблазна поисповедываться и рассказал Тоне, зачем едет в Ленинград. Но досказать свои проблемы он не успел, так как диктор поездного радио объявил, что поезд прибывает в столицу нашей Родины — Москву.
Уже в суматохе сборов Серба записал телефон Тони, так, про всякий случай, зная, что, пожалуй, никогда им не воспользуется.
— Имей ввиду, что это телефон служебный, лучше, если спросить Антонину Петровну.
— Тонечка, я непременно зайду, когда буду возвращаться обратно, — пообещал Серба, пробираясь вслед за Тоней по коридору вагона.
Её встречал муж, по–столичному тщательно одетый малый с пышной русой шевелюрой, без шапки, несмотря на холодную погоду, весёлый, истосковавшийся. Он подхватил чемоданчик, увлекая Тоню в туннель перехода. Через минуту Серба заметил их у касс метро. Тоня украдкой улыбнулась ему и махнула рукой. Шедший неподалёку с тяжеленным чемоданищем Николай саркастически ухмыльнулся.
С Курского вокзала Серба, не теряя времени, направился на Комсомольскую площадь. Билет до Ленинграда, на удивление, закомпостировать не составило никакого труда, однако лишь на вечерний на послезавтра, и вскоре Семён уже окунулся в знакомый волшебный воздух и суету Москвы. Звонить знакомым ему не хотелось, и чтобы убить время до вечера, Семен решил просто побродить по улицам. Вечерний поезд он выбрал с умыслом выспаться ночью, так как не знал ещё, как получится устроиться в Ленинграде.
Доехал на метро до «Дзержинской» и с удовольствием прошелся по проспекту Карла Маркса, который помнил ещё, как Охотный Ряд, погулял по Красной площади, перекусил в новом кафе на улице Горького.
Как раз получился второй день Пасхи. Сенька решил попытаться попасть на праздничную службу. Ему не надо, как партийцам и комсомольцам, блюсти идейную чистоту и обходить церкви десятой улицей. Напротив, неодобряемое властью посещение храмов как бы добавляло ему всякий раз самоуважения, хотя в Бога Семён, понятное дело, не верил. Но, как ни парадоксально, считал себя верующим. Только верил он в другие, более прозаические, приземлённые понятия. Проскочив на метро до «Бауманской», Сенька пробился–таки в Елоховский собор на службу где–то часа в четыре дня, но не рассчитал место, выперся на середину зала и его затёрли в центре храма до утра.
В таких ситуациях главное выдержать, чтобы не упасть. Рядом с Сенькой так же страдают две девули. Как оказалось, одна из них, Света, работает в Театре кукол где–то неподалёку, а другая, Вика, её подруга. Познакомились. Во время службы молодой попик, проходя в двух шагах от них, кидал красноречивые взгляды. Часа в четыре утра, когда немного отхлынул народ, Сенька кивнул попику, дескать, хиляй на выход. Трудно продирались на свежий воздух. Попросили у служебного входа в храм женщину в чёрном позвать молодого попика, который плёлся последним во время церемоний. Мрачная фемина ушла, осуждающе покачав головой, но не подвела и возвратилась с молодым христозаступником Василием. Слуга божий улыбается и протягивает руку для знакомства. Он всё понимает и на всё согласен, он современный человек… Через минуту сын божий Василий, тотчас переименованный Сенькой в Бэзила, возвращается в цивильном платье, и единомышленники скорым шагом (писать хочется невыносимо!) идут–бегут через улицу в комнатку в большой коммуналке, где живет Света. Сначала все, кроме Василия, мотают в туалет, а затем начинается основательный загул по схеме 2х 2…
Сенька с Бэзилом — Василием вырвались из этой гостеприимной комнатки через три дня, обнявшись и лениво рассуждая о Боге и о тайнах мироздания… У каждого в нагрудном кармане гнездилась бумажка с телефонами не связанных предрассудками комсомолок Светы и Вики.
Ещё через час он устало повалился на диван в мягком вагоне «Красной стрелы». Отказать себе проехаться в Питер по–барски Сенька не мог даже с оглядкой на куцый бюджет в кармане. Один раз живём!
В купе оказались Семён и почти хорошенькая женщина, ленинградка из какого–то НИИ. Формально познакомившись, он смежил глаза, извинившись, что укладывается спать. Полагая, что он спит, ленинградка, почему–то не выключив потолочный плафон, совершенно до нага разделась и, разок легко повернувшись перед зеркалом, легла, укрыв своё бледное тело одной простыней, так как было по–банному жарко.
Семёну совершенная нагота попутчицы как бы приснилась. Несколько часов он беспокойно спал, мучаясь тяжелым, похабным сном, а затем в четвертом часу вышел в туалет. Ленинградка из НИИ спала ангельским сном, прикрывшись помятой простыней. Возвратившись из похода, Семен увидел смятенно, что простыня сползла с женщины и в тусклом свете ночника её белое северное тело смотрелось продолжением сна.
«Нельзя!» — твердо приказал он сам себе. Поднял простыню и прикрыл, стараясь не смотреть, женщину. Она потянулась во сне и как бы не понимая, что творит, протянула к нему руки. Упругие груди позвали.