Вчера
Шрифт:
Получается, что весь оставшийся день можно провести вместе. И они пошли гулять по Питеру. Нина показала Сеньке всё то, что сама уже успела здесь полюбить. Конечно, много времени потратили на Эрмитаж и Русский музей. Пообедав в какой–то столовке в одном из переулков, остаток дня просто бродили. Сенька в Ленинграде второй раз, но первый раз то была бездушная экскурсия, а чтоб вот так, с любимой женщиной… С любимой женщиной?..
На запущенном до крайности Невском Сенька обратил внимание на халтурно–косметический ремонт некоторых домов. На неброских щитах адрес и телефоны подрядчика — треста «Ленфасадремонт».
Вечером Сенька с Ниной опять бросили якорь в гостиничном номере… Семён доплатил за сутки. Сосед проявил галантность и слинял куда–то в гости к местной даме сердца до утра. Уходя, шутливо погрозил им пальчиком. «Всех благ, ребята! Я появлюсь только в 10 утра… Счастливые!»
И вот суд.
— Утеряли ли вы чувство любви друг к другу? — спрашивает у Сеньки и Нины судья.
— Нет!.. — отвечают они, плача и держась за руки.
— Так что же вы расходитесь, помиритесь и живите, — удивляется судья.
— Так надо, — говорят разводящиеся супруги.
Судья тяжко вздыхает, проникается неким пониманием и разводит их…
Оформив в канцелярии, где тоже входят в положение, решение и расписавшись за свидетельство о разводе, разведённые прыгнули в троллейбус и подались на вокзал решать проблему обратного билета. Понятно, что на неделю вперёд никаких мест на нормальные пассажирские поезда уже не было. Пришлось брать за последние гроши билет на роскошную ночную «Красную стрелу».
Оба чертовски устали. Нервы. Двухдневная пробежка по музеям и проспектам. Две ненормальные заумные ночи. Всякие непутёвые мысли в бестолковых головах.
Вернулись на Невский. Зарулили в кафе «Норд», недавно патриотически переименованное в «Север», где заказали на скромный прощальный ужин по карбонату с овощами, просто безымянный сыр, нарезанный просвечивающимися ломтиками, и неизменный красный портвейн. Официант предложил «Крымский». Поиздевался над нашими страдальцами.
— Уважаемые молодые люди! Я бы посоветовал даме херес. Всё–таки, портвейн — не женская забава…
— А мы не для забавы, а для аппетиту… — ответил Сенька.
В «Норде» курят. Нина шмалит сигарету за сигаретой. Пачка «Лайки» тает на глазах. Ребята молча сидят и пьют. Пьют и плачут. Народ удивлённо посматривает в их сторону.
Вечером Нина усаживает Сеньку в «Красную Стрелу», и вот он, прощальный поцелуй!..
— Нина, Ниночка, солнышко моё, я счастлив, что ты была в моей жизни. Нет, что ты есть в моей жизни!.. Какой же я дурак! Ничего в жизни не смог добиться, без толку задурил тебе голову…
— И я, Сеня, и я счастлива, что ты у меня есть и будешь… прости!..
Расставание, как теплоход, неотвратимо отваливающий от пирса. Отданы концы, сантиметр за сантиметром увеличивается просвет между бортом и причальной стенкой, но ещё можно, сжав нервы в пружину, разогнаться посильнее и прыгнуть, повиснув на такелаже, если борт невысок.
А вот не прыгаешь, загипнотизированный оцепененьем расставания. Не отстрачиваешь неизбежное, с чем, отвергая и кусая губы до боли и крови, уже внутренне смирился — на то оно и неизбежно!..
По пути домой, вынужденно тормознув в Москве для пересадки на поезд в крымском направлении, Сенька снова на сутки оказался в столице.
Естественно, сдав чемодан в камеру хранения и сбегав в мерзкий вокзальный туалет, перекусив парой холодных буфетных котлет и проглотив стакан желудёвого, но зато горячего кофе, гость столицы перебрался на Курский вокзал. Попотев часа три в билетной очереди на Курском и закомпостировав билет до Запорожья, Сенька рванул, размахивая коричневым портфелем, в метро, возвращаясь на «Комсомольскую–кольцевую», откуда перешёл на Сокольническую линию, чтобы побыстрее добраться до улицы Горького. Ну а там уже давно освоенные места. Гуляй хоть целый день — не соскучишься!
Дойдя до площади Маяковского, не утерпел, позвонил Галке Хлопониной.
— Бог ты мой, Сенька! Откуда ты звонишь? — как встарь, горячо и преданно защебетала Галина. — На Маяковке? Я сейчас приеду, дай мне пять–десять минут, не убегай! У выхода из метро!
И действительно, минут через десять она явилась, упаренная, растрепанная, как всегда. Расцеловались чопорно и независимо, в щёчку. Пошли, занимаясь привычным трёпом, куда глаза глядят. Глаза глядели в прошлое и поэтому привели их на Бауманскую, в Елоховский собор. Старый знакомый принял по–домашнему тепло.
В далёком 1955-м после комсомольского собрания Сенькиной группы второго курса, крепко поспорив, весь состав группы пошел в Елоховку выяснять секреты влияния церковников. Робко и неуклюже полтора десятка парней и девчат вошли в тишину и благообразность громадного собора. Поразились великолепию росписей и утвари. Ходили, стараясь громко не дышать, как ходят по Третьяковке, сняв кепки и молча. Думалось, почему государство не купит картины и иконы, несомненно, огромной художественной силы. Узнали от благообразных старушек, что полотна не продаются. Удивились, что композиция пришествия Христа донельзя напоминает парадные картины о Сталине.
В правом приделе заметили крупную икону — Божья Матерь с младенцем, церковный стандарт. Просто топтались, планомерно осматривая помещение, у богатой, вычурной церковной утвари. Две никчёмные старушки, слегка тесня одна другую, целовали оклад иконы. Несколько свечей бросали слабый желтый сноп света на лицо Богоматери старинного письма. Мария смотрела куда–то влево, сквозь пустое и суетное. На руках — младенец как младенец. Но взгляд Марии приковал внимание распалённых собранием комсомольцев сразу же. Знакомый взгляд. Комсомольцы силились вспомнить, чей. Взгляд не отпускал. В нем безысходная, беззлобная печаль. Печаль и всё. И ни слезы, ни стона — только взгляд.
Комса потом додумалась, очнулась. Сикстинская мадонна смотрела так же, но Мадонна тихо улыбалась, а здесь — всё Печаль. У комсы тогда не убавилось атеизма, но, возможно, прибавилось человечности…
У Сеньки подкатил к горлу комок. Не один год пробежал. А каждый раз, бывая в Москве, пусть даже проездом на полдня, он теперь непременно выкраивал время зайти сюда и постоять у Марии несколько горько–блаженных минут. Остальное, считал он, — музей и мишура. А взгляд Богоматери — обжигал.
<