Вчера
Шрифт:
Пригласил его тогда Дрозденко, первый секретарь горкома партии, которого раньше Петлюк к себе как секретутку вызывал, и как–то по–новому заглянув посетителю в глаза, сказал почему–то радостно:
— Ну, идите же, Пётр Прохорович, на заслуженный отдых. Считаю, что вы, как член партии, правильно восприняли исторические решения 20-го съезда и понимаете нашу острую потребность в опытных руководящих кадрах, и потому не ограничитесь готовкой ухи на Старом Днепре, а примете посильное участие в общественных делах нашего города и возглавите почту, например, или какую–нибудь школу…
В словах Дрозденка Петлюку послышалась как бы ирония, двойной смысл, и ещё то
— Шило тебе в зад! — Зло подумал Пётр Прохорович. — Решения съезда… партийная обязанность… почта… Нашёл дурака, петух!..
Но вслух сказал иначе: — Хотелось бы на более ответственную работу, товарищ Дрозденко, что там какая–то почта. Ведь я с пелёнок организатор, вы же знаете. Люблю масштаб, коллектив, рабочую массу. Само собой, не выдержу и дня с удилищем… Завод давайте, или хотя бы фабрику какую–нибудь…
Дрозденко снова загадочно засмеялся, потом придумал, что не может сам решить насчёт чего–нибудь более масштабного, чем почта, и предложил сходить на приём в обком.
Когда на следующий день Петлюк напросился к секретарю обкома по промышленности, интима не получилось, ибо там уже сидел Дрозденко, и оба несгибаемых ленинца, как показалось Петру Прохоровичу, насмешливо уставились на него.
Пётр Прохорович взглянул в раскрытое окно секретарского кабинета, из которого разворачивался чудесный вид на город и днепровские плёсы, засмотрелся на своё отражение в чисто вымытом стекле, и поймал себя на мысли, что оно, вероятно, напоминает секретарю обкома, человеку новому, которого он совершенно не знал, — одного известного в Стране Советов организатора. Такое же широкое мышиное лицо, мясистый нос и такие же хищные глаза за стёклами очков, организатора, что уже больше никогда не оскалится своей жадной нахальной усмешечкой, и никогда уже ничего не организует такого интересного, потому что нет уже больше на белом свете того организатора, — поймался в собственные сети и ловушки…
Но всё–таки Петлюку доверили более серьёзное, чем почта, ему доверили цех агломерации крупного нового абразивного завода, точнее говоря, целого комбината. Это назначение тоже не удовлетворило Петра Прохоровича, но он почти искренне поблагодарил секретарей за товарищескую заботу и вообще — партию, подумав про себя, что всё закончилось совсем неплохо на чёрный день, — начальник цеха!..
— Ещё не раз в ноги мне упадёте, остолопы!..
Вот так и всматривался Пётр Прохорович в окно тесноватой девятиметровой кухни, как неудержимо билась в стекло верхушка тёмно–зелёной, почти чёрной в ночи акации.
Кроме мельтешащего дерева с высоты второго этажа просматривалась часть улицы, а на улице, опять–таки, суетилась дворничиха, старательно скребя метлой по тротуару в трепещущем сиянии неоновых светильников. Она была, вероятно, в чёрном фартухе, а дедок–сторож, честно дремавший у дверей «Гастронома», кутался, по утренней прохладе, в латанный–перелатанный грязно–жёлтый казённый тулуп. Рыжий дедов пёсик неутомимо мотался от дворничихи к сторожу и обратно.
— Скукотища, однако, товарищи строители светлого будущего, — цинично пробормотал Петлюк и, привычно набросив табачного цвета халат, принялся за осточертевшие за десятки взрослых лет утренние мужские обязанности. Чиркнул спичкой, а в следующее мгновение зажег газовую горелку. С наслаждением втянул ноздрями бодрящий сатанинский серный дух, что исходил от спички, аккуратно уложил недогарок в пепельничку, несшую постоянную службу у плиты. Налил, скупо открыв кран, в полулитровый эмалированный ковшик воды, остро смердящей хлором, и поставил на огонь.
Ругнулся, что послала судьба такую квартиру, где даже воды горячей не бывает когда надо, а особенно по утрам…
Снял с полочки бритвенный прибор и, вставив новое лезвие, собрал станочек. Плеснул в никелированный стаканчик кипятка из ковшика, погасил горелку и, усевшись поудобнее на стуле, выдавил на помазок червячок мыльного крема. Он не любил бриться, как все люди, в ванной, там нужно было утомительно стоять, что почему–то унижало. А за кухонным столом — одно удовольствие…
Его угнетала необходимость каждодневно бриться, но с другой стороны, считая себя человеком, бесспорно, культурным, он признавал пользу бритья, — оно прочищало поры, а ещё с чистым лицом улучшалось настроение. Впрочем, брадобреям он свою шею не доверял.
Вошла заспанная Нора. Хотя ей и было уже много за тридцать, однако непрерывные оздоровительные манипуляции с кожей делали своё дело, она осталась сочной, приятной женщиной, как сказал однажды какой–то сотрудник мужа, но какой именно, понятно, всем знать не обязательно! Сочной, хотя и чрезмерно упитанной, как говорится, хорошо откормленной.
Нора стала за спиной Питера, как она обычно называла Петра Прохоровича, расчёсывая чудесные каштановые волосы красным пластмассовым гребнем.
Халат её разошёлся, когда она поднесла руки к голове, и Пётр Прохорович углядел в зеркале привычное розовое тело развращённой беззаботной жизнью домохозяйки, которая всё ещё мечтала вернуться на сцену облдрамтеатра.
— Закройся, бесстыжая, — спокойно заметил Питер так, как он обычно ронял свои воспитательные замечания по утрам. И Нора, как получалось последние годы, не услышала его бормотания. Не пожелала услышать.
— Что, боишься порезаться? — Как всегда, пошутила она, хотя Питер был уже не в том возрасте, чтобы порезаться.
Дальше они всё делали молча. Нора гремела посудой, заваривая кофе. Загрузила подносик двумя чашками, бутербродницей, кофейником, кувшинчиком с молоком и вазочкой с московскими конфетами, унесла его в большую комнату, пардон, в залу, безжалостно хлопнув по дороге дверцой холодильника.
Пётр Прохорович вышел к столу уже одетым, но пока без пиджака. Он помолодел после прохладного душа, которым привык баловаться уже сколько лет. Легкомысленно укладывал вихры на темени. Нисколечко не лысый, он в свои пятьдесят оказался полностью седым. Влажные алюминиевые волосы благородно поблёскивали. Любить прохладный душ Пётр Прохорович научился не в результате чтения медицинских брошюр, а всё из–за того, что работа раньше была в органах адская, и единственным спасением для молодого следователя был прохладный благодатный дождик в ванной. Постоишь вот так минут десять и наполняешься изнутри тугой надёжной силой, словно пружина под кожей напряглась. Знала, что и на работе он такой же…
— Нет у меня нервов, — хвастался сослуживцам Петлюк, — думаю, моток стальной проволоки внутри. Учитесь жить!..
Он допил кофе и уничтожил пару бутербродов, — один с маслом, красной икрой и долькой крутого яичка сверху, второй — с отварным куриным филе.
С наслаждением и завистью вспомнил, как пышно завтракал лорд в позавчерашнем английском кинофильме, какая у них там восхитительная посуда, какой изумительный умнющий сеттер важно восседал в кресле рядом с лордом, и как тому псу слуга подавал на господской дорогущей посуде что–то очень–очень вкусное…