Вдали от Рюэйля

Кено Раймон

— Нет, — сказали старенькие родители.

— Там пили белое вино без закуски, да так, что часто вытаскивались ножи и бритвы, и тогда дело доходило до шрамов. В среднем получалось по два зарезанных в неделю. В один прекрасный день когда папаша Бордье повел себя особенно гнусно похотливо и настойчиво я взяла чемодан положила туда пару шелковых чулок пояс для подвязок гигроскопическую вату и попрощавшись с этими склизкими и загаженными стенами которые меня так часто видели жертвой разных сатиров вылетела из гнезда в сторону других чуть более цивилизованных цивилизаций. Стоит ли говорить что хозяин бистро и слышать ничего не хотел и выставил меня за дверь: он слишком боялся папашу Бордье. Что мне оставалось делать? Один араб, у которого был мотоцикл,

сказал мне: «Ти малишка красивий» каковой я скажем без ложной скромности и была и предложил прокатиться с ним в соседний городок; я согласилась. Итак забралась я на его аппарат и в дорогу. Мотоцикл знаете ли это что-то потрясающее.

— Никогда не ездили, — сказали старенькие родители.

— Наступала ночь, одна за другой зажигались звезды. Мы неслись во весь дух сквозь сумерки по национальной дороге 308 Б. Какая поездка. Какое воспоминание. Этот араб, которого звали Бу Аму бен Тоблер^[192], привез меня в маленькую гостиницу, где жил сам, он уже давно туда перебрался из барака, так как деньжат у него было побольше, чем у остальных. «Ти спать в моя комната, — сказал он мне, — а я спать в комната мой друг Бу Адду бен Сюшар». Так оно и произошло. Ну, что вы на это скажете? Если это не истинное джентльменство, то пусть прямо сейчас отрежут причиндалы у папаши Бордье, который и так заслуживает, чтобы ему их отрезали.

— Этот сын пустыни повел себя весьма благородно, — сказали старенькие родители.

— Еще бы, но минуточку! После недели тихой и целомудренной жизни по крайней мере моей так как по поводу двух дружбанов я даже не хочу вам намекать на то что они могли промеж собой вытворять…

— О, не стоит нам намекать, — сказали старенькие родители.

— Итак после довольно приятной недели а мы ходили в кино или в кафе вместе без всяких проблем значит после недели как-то утром двое этих курчавых стучат в дверь моей комнаты я спрашиваю «ктотам» и вот они входят. Оба празднично одеты было как раз воскресенье и говорят мне: «Ми очень в тебя влюбиться, малишка красотка, ти вибирать между нас двоих». Ничего не скажешь, все правильно, правда? Естественно я выбрала бен Тоблера который ко мне так порядочно отнесся должна же быть справедливость но где-то приблизительно через месяц он проиграл меня в кости и тогда я стала любовницей бен Сюшара но ненадолго так как он нашел себе хозяина и я тоже в лице Танайски отец которого был русским белогвардейцем а мать черномазой. Этот красивый парень хоть и простой шахтер был непонятно в честь чего в очень хороших отношениях с одним из главных людей города а именно с типом по имени Бапоно который изготавливал месиво для свиней и корм для куриц. Танайски меня пристроил служанкой к Бапоно непонятно зачем так как этот гражданин даже ни разу не попытался ущипнуть меня за задницу.

— Ну вы и шутница, — сказали старенькие родители.

— А вот то что я расскажу вам теперь совсем не смешно потому что в одно прекрасное утро хотите верьте хотите нет Танайски обнаружили серьезно танайсованным. Он прохлаждался в утреннем тумане, профессионально нашпигованный шестью револьверными пулями. Для меня это оказалась большим облегчением, для мсье Бапоно тоже, так как, должна вам сказать, Танайски был совершенно невыносим. В результате этого эпизода Бапоно позолотил мне ручку тысячефранковой бумажкой и попросил меня исчезнуть. Приказ, который я тут же и выполнила, сев на поезд до Парижа, куда я приехала через четыре часа согласно расписанию. Не успела я сделать и трех шагов по асфальту большого города, как тут же один молодой сутенер вызвался меня защищать от невзгод судьбы и полиции, а заодно поддерживать меня в суровой борьбе за выживание, а именно такова жизнь обитателей европейских столиц. Я отказалась, причем в резких выражениях, которые так поразили субъекта, что он осыпал меня бранью, тогда я пригрозила ему зонтиком, и да здравствует независимость!

— Вы поступили очень благоразумно, дочь моя, — сказали старенькие родители.

— Я отправилась ночевать к одной изворотливой подружке, которая на следующий же день нашла мне место. По разным обстоятельствам я была вынуждена часто менять бистро, в которые трудоустраивалась. Последним оказался «Пети Кардиналь», где хозяевами были Дюсейи. Я работала там уже приблизительно полгода, клиентура не так чтобы потрясающая, местные лавочники, служащие, почтальоны, интерес небольшой, когда один молодой студент, совсем недурен собой, вы уже узнали в нем Жака…

— Да, действительно, парень он видный, — ответили старенькие родители.

— …взял за привычку приходить каждое утро завтракать. Он любил лошадей, хозяин тоже, короче, об этом они и беседовали, а с Дядюшкой он говорил обо всем понемногу: искусство, науки, философия. Дядюшка — это дядя мадам Дюсей, разжалованный кюре, который когда-то все бросил ради цирковой наездницы. Не знаю, как это получилось, но однажды Дюсей пригласил Жака за свой стол, и после этого парень получил пансион в «Пети Кардиналь», где кухня, к слову, была неплоха. Он ел с нами, мы — это двое хозяев, Дядюшка, я и официант, официант бывал разный: Альфред, Теодор, Жан, Гораций, кого-то, может, и забыла, ну да не суть. Так получилось, что мы виделись каждый день и в итоге понравились друг другу, Жак и я, и случилось то, что в таких случаях обычно случается: мы сошлись, но о женитьбе в общем-то особенно и не думали, что простительно: молодость.

— Теперь начинаем понимать, — сказали старенькие родители, — а то все как-то не получалось.

— Мы любили друг друга, мы были счастливы, и вот у меня в животе начал расти Мишу, а потом у Жака возникли проблемы, а вы не хотели его видеть.

— Увы, — вздохнули старенькие родители.

— Тут начался облом, непруха, нужда, нищета. Тогда я подумала о Бапоно, написала ему очень вежливо, но решительно и внятно. Он мне ответил, что ему нужен химик. Это устраивало Жака, ну просто лучше быть не может, и мы обосновались в маленьком городишке, где у Бапоно был свой завод. Жак принялся всерьез работать, но вскоре вдруг надумал основать театральную труппу, только подумайте!

— Однако драматическое искусство его никогда особенно не привлекало, — сказали старенькие родители, — как, впрочем, и кино, разве что когда он, Жак, был совсем маленький и ходил смотреть кавбоеф.

— Что бы там ни было, он собрал трех балбесов, двух болванов, каких-то сопляков и вертихвосток, и им взбрело в голову корчить из себя клоунов, играя какую-то пьесу, не знаю кого, наверняка фигню какую-нибудь. Из-за этой истории я была готова от злости зубами скрипеть. Как будто он не мог копаться в своей лаборатории, чтобы стать каким-нибудь Брандером или Пасти^[193], великим ученым, в общем.

— Вы сто раз правы, — сказали старенькие родители, — возможно, сейчас он был бы уже знаменит.

— А я должна была сидеть дома, подтирать задницу Мишу и скоблить кастрюли. Спасибо! А ко всему прочему в один прекрасный день мой супруг свалил. Сбежал с гастролирующей труппой, вот так просто, ночью, как ни в чем не бывало, ничего мне не сказав. Честное слово! Это уже было совсем некрасиво. Я даже считаю, что это было офигенно подло и чертовски паскудно. С тех пор я его больше не видела, даже ничего о нем не слышала. Затем я работала на заводе, но тут кризис, работы больше нет, тогда я подумала о вас, ну вот я и здесь, и ваш внук тоже.

— Короче, — сказал Сердоболь, — теперь вы были бы счастливы жить с нами.

— Точно, — сказала Сюзанна.

— Ну, — сказал Сердоболь, — добро пожаловать, дочь моя.

На этом все расцеловались.

— Но это хотя бы правда, все, что вы тут нам порассказали? — спросил Сердоболь.

Сюзанна вытянула руку и разбрызгала немного слюны на ковер^[194].

— Наш сын, — сказал отец, — кем же он стал?

Мать вздыхает. Она вяжет. Сюзанна читает детективные романы. Мишу развлекается. В газете печатают последние известия.