Шрифт:
Hernan Diaz
In the Distance
Перевод с английского Сергея Карпова
Дизайн обложки и иллюстрация Виктор Лукьянов
Руководитель по контенту Екатерина Панченко
Ведущий редактор Ольга Чеснокова
Литературный редактор Любовь Сумм
Корректоры Екатерина Назарова, Елена Комарова, Анна Быкова
Компьютерная верстка Александра
Продюсер аудиокниги Елизавета Никишина
Специалист по международным правам Наталия Полева
First published by Coffee House Press
Translation rights arranged by The Clegg Agency, Inc., USA.
Посвящается Энн и Эльзе
Только дыра, ломаная звезда во льду нарушала белизну равнины, сливавшейся с белым небом. Ни ветра, ни жизни, ни звука.
Из воды показались руки, нашарили края угловатой проруби. Ищущие пальцы не сразу взобрались по толстым стенкам, напоминавшим утесы миниатюрного canon [1] , и нашли путь на поверхность. На кромке они впились в снег и напряглись. Вынырнула голова. Человек раскрыл глаза и взглянул на ровный простор без признаков горизонта. Его длинные белые волосы и бороду пронизывали пряди соломенного цвета. Ничто не выдавало в нем волнения. Если он и запыхался, пар его выдохов сливался с бесцветным фоном. Он оперся локтями и грудью на неглубокий снег и оглянулся.
1
Canon (исп.) — каньон. — Здесь и далее прим. пер.
С палубы шхуны, застрявшей во льду в нескольких сотнях метров, на него смотрели с дюжину обветренных бородатых мужиков в мехах и штормовках. Один что-то гаркнул, но донеслось только неразборчивое бормотание. Смех. Пловец сдул каплю с кончика носа. На фоне насыщенной, детальной действительности выдоха (и снега, хрустящего под локтями, и воды, лижущей край проруби) слабые отголоски со шхуны сочились словно из сна. Забыв о приглушенных возгласах экипажа и все еще не отпуская кромки, пловец отвернулся от корабля и вновь вгляделся в белую пустоту. Все, что он видел живого, — свои руки.
Он подтянулся из дыры, взял топор, которым прорубал лед, помедлил — обнаженный, щурясь на яркое небо без солнца. Он был словно старый сильный Христос.
Утерев лоб тыльной стороной ладони, он наклонился за ружьем. Только тогда проявился в полную меру его рост, до сих пор терявшийся на фоне голой бескрайности. Ружье в его руке казалось не больше игрушечного, и, хоть он держал его за ствол, приклад не касался земли. В сравнении с ружьем топор на плече был подлинной секирой. Обнаженный мужчина был огромен, насколько только возможно быть огромным, оставаясь человеком.
Он всмотрелся в следы на пути к ледяной ванне, и двинулся по ним к кораблю.
Неделей ранее, наперекор советам большей части экипажа и самых категоричных пассажиров, молодой и неопытный капитан «Безупречного» вошел в пролив, где корабль затерли неприкаянные глыбы льда, схватившиеся после метели и тяжелых заморозков. Уже наступил апрель, и метель лишь прервала оттепель, длившуюся несколько недель, а потому самыми страшными последствиями стали нормирование
Голый пловец был бы еще выше, если бы не его колченогость. Ступая только на внешние стороны ступней, словно по острым камням, сутулясь и покачивая плечами для равновесия, он медленно продвигался к кораблю с ружьем на спине и топором в левой руке и в три ловких движения вскарабкался на корпус, ухватился за поручень и перескочил на палубу.
Мужчины, притихнув, делали вид, что отвернулись, но сами не могли не коситься краем глаза. Хотя одеяло лежало все там же, где он его оставил, в нескольких шагах от него, он замер на месте, глядя за борт, поверх всех голов, как будто был совсем один и на его теле не замерзала вода. Он был единственным беловласым на корабле. Сухощавый, но мускулистый, он словно достиг некоего удивительно здорового истощения. Наконец пловец завернулся в домотканое одеяло, по-монашески накрыв голову, прошел к люку и скрылся под палубой.
— Так, значит, говорите, эта мокрая утка и есть Ястреб? — произнес один старатель, сплюнул за борт и рассмеялся.
Если первый смех, когда высокий пловец еще стоял на льду, был общим гоготом, то теперь — робким раскатом. Лишь несколько человек застенчиво хмыкнули, а большинство предпочло не слышать слов старателя, не видеть его плевок.
— Идем, Манро, — тянул его за руку, уговаривая, один из товарищей.
— Да он даже ходит, как утка, — не унимался Манро, стряхнув руку друга. — Кря-кря, желтопузая утка! Кря-кря, желтопузая утка! — распевал он, ковыляя по кругу и подражая походке пловца.
Теперь лишь двое его товарищей хихикнули себе под нос. Остальные держались от остряка как можно дальше. Некоторые старатели сгрудились возле умирающего костра, что пытались поддерживать на корме, — поначалу капитан Уистлер запрещал открытый огонь на борту, но, когда стало ясно, что их затерло надолго, униженному офицеру уже не хватало авторитета. Пассажиры постарше были из партии, возвращавшейся на рудники, которые им пришлось оставить в сентябре, когда земля превратилась в камень. Самому юному из них — единственному на борту без бороды — не исполнилось и пятнадцати. Он рассчитывал влиться в другую группу старателей, надеясь озолотиться на рудниках севернее. Аляска была совсем новой, слухи — дикими.
С другого конца корабля послышался шум перепалки. Манро одной рукой схватил плюгавого старателя за грудки, не выпуская из второй бутылку.
— Мистер Бартлетт любезно угощает всех на борту, — объявил он. Бартлетт корчился от боли. — Из своего погребка.
Манро щедро отхлебнул, освободил жертву и пустил бутылку по кругу.
— А это правда? — спросил паренек, поворачиваясь обратно к товарищам. — Истории. О Ястребе. Это правда?
— Какие? — спросил один из старателей. — Что он забил людей из братства насмерть? Или про черного медведя в Сьерре?