Вдали
Шрифт:
Шли дни. Сколько, того Хокан не знал — он даже не знал, как давно высадился в Сан-Франциско. В Швеции, на ферме, у них не водилось ни календарей, ни часов, лишь труд делил дни на отмеренные интервалы, группировал в неизменные циклы. Но на руднике время то ли застыло, то ли без конца ускользало — и не отличишь. Джеймс неустанно работал. Айлин придумывала себе занятия. Дети слонялись по округе. Один день напоминал другой, их жизнь не менялась, пока на горизонте не показалась точка.
Когда Айлин предупредила Джеймса, точка уже разрослась в повисшую вдали охровую кляксу, а когда Джеймс притащил ружье, стала облаком, обволакивающим шестерых всадников и экипаж. Джеймс не отрывал глаз от процессии, заряжая ружье через ствол и хлопоча с пороховницей. Жена засыпала его нервными вопросами. Он, не обращая внимания, взвел курок. Дети сгрудились возле отца, уставившись на горизонт.
Они остановились на почтительном расстоянии, но так, чтобы обращаться к Джеймсу без необходимости кричать. Никто не спешился. У всех на ремнях висели пистолеты, а один вел двух ослов. Джеймс стоял как истукан. Дети обхватили Айлин. Дверь и окна экипажа не открывались. Тяжелые занавески из черного бархата набухали и опадали — медленно, размеренно, словно карета дышала.
Толстяк любовно похлопал свою сияюще-серую кобылу и прильнул к ее шее, что-то ей шепнул. Затем прочистил горло; тайная пружина включила его механическую улыбку; и — не забыв приподнять шляпу для Айлин, застенчиво сделавшей книксен в ответ, — приступил к очередной долгой самодовольной речи. По большей части он обращался к Айлин, но хватало у него ханжеских улыбочек и укоряющих покачиваний пальцем и для детей. Вдруг он сделал вид, что только сейчас заметил прииск и канал и весьма ими впечатлен. Последовала воодушевленная проповедь. Завершив снисходительный панегирик, он изобразил, как ему трудно унять восторг, но, наконец взяв себя в руки, поправил бумажные манжеты, потер ладони и перешел к делу. После продолжительной преамбулы он с трудом снял седельную сумку и широко ее раскрыл. Ее до краев переполняли бумажные деньги. Он сделал драматичную паузу, подчеркнуто разгладив жилет. Джеймс не сводил с него глаз. Толстяк утер лоб платком и промолвил с напыщенностью жреца еще несколько слов. Снова указал на рудник. На сей раз он говорил о нем с некоторым пренебрежением, а в завершение снова показал на деньги — с превеликим удовлетворением.
— Нет, — решительно ответил Джеймс.
Толстяк стоически вздохнул, словно врач, которого отказывается слушать суеверный пациент, потом повернулся к Айлин и с прежним снисходительным тоном напевно сказал что-то о детях.
Джеймс, дрожа от ярости, заорал. Он приказал семье отступить и кричал на отряд, потрясая старым мушкетом. Толстяк притворно вознегодовал от подобного афронта. Джеймс обратил свой гнев на экипаж. Хокан не понимал ни слова, но и так было ясно, что он спрашивает, кто там сидит, и требует показаться. Наконец он слишком резко взмахнул рукой, и мужчины выхватили оружие. Джеймс побледнел. Драгун медленно пустил лошадь по дуге, остановив ее прямо перед Айлин и детьми. Вмешался толстяк, примирительно прочистив горло, словно он здесь единственный взрослый. Вновь смиренно заговорил о детях Джеймса. В этот раз он был немногословен. Воцарилось молчание, после чего толстяк щелкнул пальцами — и к Джеймсу подвели ослов. Толстяк бросил ему сумку с деньгами и пояснил, что ослы — для Айлин и детей.
— Идите, — закончил он с внезапной резкостью. — Живо.
Джеймс попытался было ответить.
— Живо, — повторил толстяк.
Джеймс с дрожащими губами обернулся к прииску. У него было выражение заискивающего пса, которому отдали команду, а он ее не понимал. Он скрал взгляд в сторону тайника с золотом. Айлин посадила детей на осла и подошла к ошеломленному мужу. Хокан начал собирать припасы под рукой.
— Нет. Не ты, — сказал драгун, кивнув в его сторону. У него оказался удивительно сладкозвучный голос. — Как зовут?
— Хокан.
— Что?
— Хокан.
— Хоук?
— Хокан.
— Что может Хоук?
— Хокан.
— Что ты можешь?
Хокан промолчал.
— В карету, Хоук.
Хокан озадаченно завертел головой. Бреннаны были
— Ты не говоришь по-английски. Ты не понимаешь. Не беда, — потекли слова из ее толстых губ. Больше женщина не произнесла ничего за всю четырехдневную поездку в Клэнгстон.
Ел и спал Хокан с мужчинами, но ехал с женщиной в темном удушающем экипаже. На середине пути она потребовала — как жестами, так и решительно потянув его к себе, — чтобы он положил голову ей на колени. Следующие два дня она играла с его волосами и гладила затылок.
3
Двое провели Хокана через пустой бар наверх, в номер по соседству с номером женщины. Кровать, зарешеченное окно, ведро воды, пахнущей сосной. Ему приказали раздеваться и мыться. Когда его реакцию сочли слишком робкой, один мужик взял щетку и стал энергично его оттирать. Второй вышел и вернулся с двумя охапками: на кровать кинул чистую одежду, а на пол — тряпки, чтобы стереть мыльную воду. Оба вышли, заперев дверь на засов.
Хокан лег в постель — его кожа горела от холода, щетки и соснового масла. Под этой болью чувствовалось, как на сердце давит простор равнин. Но еще в незнакомом для себя закоулке он, к своему удивлению, нашел мир и покой. Было приятно лежать в постели, в боли, одному. И приятно погрузиться в самую глубокую печаль со времен утраты Лайнуса. Скорбь была неотличима от легкости — обе одинаковые на ощупь и по температуре. Это чувство уюта и угрюмости, понял он, принесли в паре холодная вода и аромат сосновой смолы. Он не знал такого покалывания кожи со времен ледяных купаний в озере еще в Швеции. И этот запах. Хокан и Лайнус, повторяя за отцом, взламывали лед в безопасном месте (где лед достаточно тонкий для топора и достаточно толстый, чтобы выдержать их вес), окунались в свинцовую воду, зависали неподвижно, только ногами описывая ровные полукруги, задерживали дыхание как можно дольше, а потом вылезали из проруби, подражая расслабленному безразличию отца к морозу и подавляя порыв бежать к берегу, где из-за булыжников размером с голяшки приходилось идти, размахивая руками, как канатоходцам, до сосны, сберегавшей их одежду от снегопада своими сетями из вечнозеленых игл.
Грубые простыни приятно терлись о кожу. Он задумался, проводил ли его брат эти месяцы в постели. Попытался представить расстояние до Нью-Йорка, где, знал он, его дожидается Лайнус, но смог представить эту бесконечную величину только в категориях времени — сколько несметных дней, времен года потребуется, чтобы пересечь континент. Впервые Хокан почти что обрадовался, что ему пришлось отправиться в это путешествие: после долгого странствия и всех невообразимых приключений он прибудет уже взрослым и хоть раз сможет удивить брата собственными рассказами.
Снизу донеслось позвякивание стаканов и столовых приборов, спокойные голоса трех-четырех мужчин. Хокан встал и рассмотрел свежую одежду. Всю жизнь он носил латаные-перелатаные обноски от Лайнуса, кому они достались от отца, а тому — неведомо откуда, и потому сейчас он развернул новенькие штаны и рубашку с почтением. Несмотря на крахмальную жесткость, ткань казалась мягкой и пушистой. Он приложил рубашку без воротника к носу. Такой запах он еще не встречал — его он мог назвать только «новым». Хокан оделся. Голубые штаны не доставали до лодыжек, а белые рукава кончались сантиметрах в пяти от запястий, но в остальном — сшито как на него. Этот наряд помог ему так, как еще не удалось равнинам, прочувствовать, что он в Америке.
Он приложил ладонь к окну. На стекле вибрировала выжженная пустыня. Шум внизу стал громче. Бар наполнялся. Отдельные голоса уже не выделялись в постоянном мужском рокоте, время от времени перемежавшемся хохотом или стуком кулака по столу. Солнце заходило незаметно — и не понять было, когда его последнее тусклое эхо сменилось тщетными потугами луны. Внизу, похоже, двое затеяли шутливый спор — весь салун то одобрительно восклицал, то освистывал, а закончилось все дружным смехом. Хокан вернулся в постель. Кто-то заиграл на инструменте, которого он еще не слышал: щекочущие лапки веселого жука. Завсегдатаи топали в ритм, и, не будь они мужчинами, Хокан был бы готов поклясться, что слышал шарканье крутящихся парочек. Тени в номере понемногу перемещались вместе с луной. Он задремал.