Вдали
Шрифт:
Дверь открылась, а стоял за ней израненный, исцарапанный и все еще нагой толстяк. Его левая скула распухла и сомкнулась с воспаленной бровью, пряча глаз в пышно-пурпурной коже. Порезы, ожоги и синяки по всему телу, ноги изуродованы раскаленной пустыней. Он уставился на Хокана единственным глазом и улыбнулся, обнажив недавно обломанные зубы. Затем, приложив указательный палец к растресканным губам, отошел от двери и показал на лестницу.
— Иди, — шепнул он.
Хокан недоуменно уставился в ответ.
— Иди, — повторил он. — Иди живо. Иди. Быстро.
Хокан забрал ботинки, прошел мимо толстяка, чья злорадная улыбка переросла в безобразный немой смех, спустился на цыпочках по ступенькам, прошел через бар и за дверь, помешкав на пороге, и, как только ступил на равнину, побежал.
5
Рассвет
Если повезет, та дама не вызовет его этой ночью, его не хватятся до позднего утра, а то и полудня. Но если она его захочет, скоро охранники поднимутся к его комнате. Через некоторое время Хокан оглянулся на слабые огни города. К его удивлению, Клэнгстон пропал. И теперь, когда ветер ударил ему в лицо, Хокан понял, что тот полон песка. Сперва поле зрения свелось к ночной ауре валунов и кустарников, заметных только с одного-двух шагов, а потом не стало и того. Скоро песчаный вихрь скрыл саму ночь. Сила ветра и жалящая пыль стали новой стихией — чем-то, несмотря на свою шершавость и сухость, сродни более воде, нежели земле и воздуху. Хокану пришлось отвернуться, чтобы дышать. Он все бежал, чувствуя себя укрытым бурей, заткнувшей его уши ревом. Его лицо сжалось, как кулак, — даже позволь то ветер, открывать глаза в двойной тьме не было никакого проку. Он запинался чуть ли не через шаг, но радовался каждому падению из-за передышки от свирепого потока. И все-таки скоро он поднимался на ноги и продолжал гонку вслепую, пыхтя сквозь стиснутые губы.
Утро так и не наступило. Просто побледнела тьма.
Хокан, игрушка на ветру, уже не понимал, в каком направлении движется. Оставалось лишь надеяться, что он не заложил широкий круг обратно в Клэнгстон.
Когда буря утихла, над головой Хокана засияло полуденное солнце, раскрыв пейзаж, схожий с пустыней за его окном. Он неуверенно продолжал путь. Однако вскоре перед ним вытянулась тень, и он следил, чтобы она всегда предшествовала ему, твердо уверенный, что тень направит его на восток. После такой бури его следы не нашел бы ни один следопыт, но Хокан все еще тревожился. Далеко ли он забрался? Оставил ли Клэнгстон в прошлом? Ушел ли от тех, кто его держал в плену, или возвращается к ним? Он не сомневался, что женщина потребует вернуть его любой ценой и что она снарядила погоню, как только позволила погода. Как проводятся поиски, он не знал, но, даже если разослать преследователей во все стороны, женщине не хватит людей, чтобы прочесать равнины, думал он. Он надеялся, его путь проляжет между двумя радиусами, расходящимися от коновязей у бара. Впрочем, он гадал, сколько еще продержится без еды и воды. И повезет ли ему найти подмогу, не все ли поселения в пешей доступности от Клэнгстона находятся под влиянием женщины?
Опустилась ночь, и, не умея ориентироваться в темноте, Хокан остановился. Лег на теплый песок, между двумя кустами полыни. Пустыня, столь тихая днем, теперь бурлила от деятельности — животные ревели, сношались, ели, съедались. Хокана это не заботило. До того он видел только грызунов, рептилий и мелких псов и верил, что напугает их своими размерами. Бояться змей он еще не научился.
Проснулся он задолго до рассвета, отчасти по привычке (он всегда вставал посреди ночи в ожидании стражников), но еще и потому, что земля остыла. Ночное небо изменилось. Хокан дивился слаженному движению звезд и жалел, что не спросил брата, как эти яркие точки умеют странствовать по небесам вместе, всегда сохраняя расстояние друг между другом. Лайнус растолковывал разные чудеса природы. К примеру, что у каждого дня свое солнце. В пути по небу яркий диск выгорает, тонет и расплавляется на горизонте, стекая с края земли, как воск. И, точно свечной мастер, Бог ловит капли и за ночь лепит новое солнце. Ночь длится столько, сколько Бог трудится над новым солнцем, что он зажигает и выпускает каждое утро. Но звезды и их движение — этого Лайнус объяснить не потрудился.
Как только предпроблеск на горизонте указал путь, он двинулся на восток.
Если бы не тетерева, сгинуть бы ему за считаные дни. Он забивал дубинами и камнями пару птиц каждый день и пил их кровь. Пить от этого хотелось еще больше, но зато он не терял сил. Поначалу его рвало, стоило выдавить в рот теплый сироп, но скоро он научился подавлять рефлекс. На подбородке и одежде, изорванной в лохмотья
Он потерял счет времени. Казалось, он шел уже целую вечность, когда его одолел горячечный бред. Ему мерещились голоса и стук копыт, приходилось то и дело оглядываться, чтобы отмахнуться от воображаемых звуков. Иногда он бросался на землю в уверенности, что его нагоняет перезвон черного экипажа. Чтобы приглушить галлюцинации, он начал разговаривать вслух, в основном — с Лайнусом. Иногда Лайнус отвечал. Понемногу тело Хокана становилось легким и непослушным. Ходьба превратилась в постоянное чудо. Самым трудным в каждом шаге стало опускать ногу. Он смотрел на ботинок, поражаясь его виду в воздухе, гадая, как он туда попал и как сможет приземлиться. Затем на следующем шаге смотрел со схожим непониманием на вторую ногу. И всякий раз удивление было свежим, будто он видел подвешенную ногу впервые. Походка стала странным упражнением в эквилибристике: он поднимал ноги все выше и задерживал в воздухе все дольше, слегка вытянув руки, будто оцепенелое чудище. Единообразие ландшафта лишь подпитывало безумие. Он то и дело приходил в себя на полушаге и видел, что идет по землям, ничем не отличавшимся от того, что он видел до транса. И никак не подсчитать, сколько прошло времени или как далеко он зашел. Порой казалось, будто он шагает на месте.
Однажды утром он проснулся, весь дрожа и сжимая дохлого пса. Он не помнил, как его поймал и свернул ему шею.
Так он шел, но тут нога вдруг не встретилась с землей — все падала, медленно опускалась в бездну под расступившимся песком. Последнее, что он помнил, — как смотрел на стопу, оставшуюся на поверхности.
6
Костер, согревающий лицо. Звезды над пламенем. Сырая ткань на губах. Солнце, пропущенное через парусиновый полог. Привкус горячки. Устрашающий шум колес кареты. Сумерки или рассвет. Голоса. Вкус меда. Очки. Улыбка Лайнуса. Ржание лошади. Запах овсянки и кофе. Его крики. Пеньковая веревка на руках и ногах. Лайнус, рассказывающий сказку. Костер, согревающий лицо. Голоса. Сырая ткань на губах. Очки. Вкус меда.
Его разбудили мозоли на запястьях, но он только порадовался жжению под веревкой — подтверждению, что наконец воссоединился с телом. Он лежал в крытом фургоне. Солнце — горячее пятно на парусине. На козлах тихо переговаривались два силуэта. Он слышал и других людей на конях или ослах. Время ласково текло через него. Зрелища, звуки и текстуры вновь слились в единой реальности.
Когда восприятие прояснилось, он заметил, что по бокам слышится разнообразный перезвон — от быстрых пронзительных «динь» до медленных низких «дон». Он повернул голову и увидел теснящиеся банки, висящие на каждой стойке и болте и привязанные ко дну фургона. В них в желтоватой жидкости плавали ящерицы, крысы, белки, кошки, пауки, лисы, змеи и другие существа. В других банках хранились нерожденные животные, кишки, конечности и головы. Он зашевелился, но обнаружил, что крепко связан. Подняв голову, он увидел клетки, трепыхавшиеся от птиц, корзины, кишащие насекомыми, плетеные сундуки с шипящими змеями. Тогда Хокан решил, что его пробуждение — лишь иллюзия и он все еще не выбрался из кошмара. И издал звук, отчего один из людей впереди обернулся. Хокан видел только его очертания на фоне яркого неба. Тот залез в фургон и склонился, раскрыв то самое лицо в очках, что зависало над Хоканом во время его мучений. Человек улыбнулся.
— Ты вернулся, — сказал он.
Хокан попытался сесть, но веревки не пустили.
— Прости, — сказал человек, ужаснувшись, когда вспомнил о путах Хокана, и поспешил его освободить.
Возясь с веревками, он говорил успокаивающим голосом. Когда он закончил с лодыжками, его речь тоже подошла к концу. Хокан только таращился в ответ. Человек о чем-то спросил. Молчание. Он снял очки и попробовал задать еще вопрос. Хокан смотрел в его серые глаза — любознательные без пытливости, сострадательные без снисходительности. Небритый — как и все, кого Хокан встречал в глуши, но, в отличие от остальных, он ухаживал за насыщенно-рыжей бородой, доходившей до верхней пуговицы рубашки. Волосы прилизаны и приручены песком, и было легко представить, что чем они чище, тем встопорщенней. Этому человеку равнины пошли на пользу. Когда его правый глаз сдвинулся в сторону, он снова надел очки.