Вдали
Шрифт:
Очнулся он, сжимая в кулаке землю, и подумал, что все еще на улице, но лежал он на деревянном полу и наконец узнал в узком пространстве тюремную камеру. Поверх запаха лампадного масла несло табаком, луком и собаками. Его руки были привязаны к металлическому пруту, соединенному цепью со стеной. Ноги скованы железом. За решеткой топали сапоги. Когда он попытался поднять взгляд, боль уронила голову обратно на пол. Он боялся, что внутри него что-то сломали, порвали, проткнули. После избиения прошло немало времени: кровь на коже и одежде успела запечься мелкими пейзажами пустыни. Медленно,
— Зашевелился, шериф, — сказал кто-то.
Вошли новые сапоги, и все выстроились перед камерой Хокана. Звяканье ключей, скрежет замка, кто-то встал прямо перед лицом. Хокан знал, что это бесшеий. В плечо потыкали стволом ружья.
— Ястреб, — произнес писклявый голос. — Знаменитый ужасный Ястреб.
Затем добавил что-то, чего Хокан не понял. Кто-то рассмеялся.
— Значит, правду говорят, — продолжил шериф. — Ты плохо говоришь по-английски. Или у тебя мозги размякли? Эй? Эй? Эй? Эй?
Смешки.
— Отвечай. За что ты их всех убил?
Хокана засосала безвоздушная бездна. Они знали. Все знали. Может, даже Лайнус уже знает.
— Нет. Погоди, — выпалил шериф, перебивая сам себя. — Не тот вопрос. Как. Как ты их всех убил? Братство, тех поселенцев, женщин, мальчиков, девочек?
Хокан слушал где-то в глубине себя. Он и не знал, что внутри может быть так просторно и одиноко.
— Ты даже их попользовал. И все равно сумел вырезать всех и сбежать невредимым. Видимо, только великану такое под силу, да?
Фырканье.
— И чего я еще не понимаю. Зачем ты ушел с территории? Там бы тебя никто не достал. Братство, конечно, пыталось. Но где начать? Да и закона там нет. Нет закона — нет и преступления. А вот здесь. Здесь законы есть. Законы Соединенных Штатов. Они в конституции. И ты нарушил почти все. Не говоря уже о божественных законах. Ты будешь казнен и проклят. Заявился в Штаты. Ха! Видать, и правда мозги размякли. Тебя повесят. Вот тебе крест, лично бы тебя казнил и сжег твои безбожные кости. Но тебя требует братство. За живого больше дают. Только поэтому я не попортил тебе личико. Чтобы тебя узнали. У меня даже есть жестяная коробка, чтобы доказать, что ты доктор, как и говорят. Доктор! Великан, убийца и доктор! Клянусь проклятьем Каина.
Прысканье.
— Убил добрых божьих людей, — произнес внезапно помрачневший шериф. — Одно дело — честный убийца. Но это? Братство разносит благую весть. — Он помолчал, взвешивая в уме тяжесть преступления. — Тебя разыскивают в Иллинойсе. Добрые божьи люди.
Хокан наконец смог повернуться и посмотреть на голову, лежащую на плечах. Она глядела с презрением.
— Эй? Эй? Эй? Эй? — закаркал вдруг шериф.
Смех.
Хокан наливался пространством. Он уже стал неозаренной вселенной. Как он мог считать мир большим? Да мир ничто в сравнении с этой ширящейся пустотой. То, что в другое время его бы озаботило, сгинуло в бездне. Шериф сказал, что он в новой стране? А где он тогда был раньше? Кто сочинил эту байку о злодействах, которые он не совершал? Что это за братство? Все вопросы блекли за ликом Хелен. Однажды она коснулась его руки. Издали на него
— Итак, жестяная коробка. Что у нас здесь? Щипчики, ножики, скляночки. Странные иголки. Нитка. Ты вылечил столько людей. Может, теперь я тебя вылечу. Ведь ты больной. У тебя больное сердце. У тебя больное сердце, и я его вылечу.
Хокана перевернули на спину. Он понял, что видит только одним глазом. За жидкой завесой он разглядел, как шериф вдевает нить в иголку.
— Я не врач, но вылечу твою гнилое сердце, — продолжил шериф, продев нить. — Из твоего сердца пропал Иисус. Вот почему ты болен. Но я еще пришью Его на место. Держи его, ребята.
Шериф присел и вонзил иголку Хокану в грудь, прямо над сердцем. На миг боль затмила сознание, стыд и печаль. Но все вернулось с его воем. Игла вынырнула, и он почувствовал, как жжет нить, пробегая под кожей.
— Знаю, знаю, — пропищал голос. — Но тебе станет лучше.
Еще один шов, еще один крик.
— Ты вылечишься. Очистишься от шелухи греха. Исцелишься.
Еще один шов, еще один крик.
— Черт! Это было ребро, да? Скажика, док, мне шить над ним или под? Посмотрим. Проклятье! Нет. Придется тогда сверху. Надеюсь, сойдет. Раз. — Шов. — Два. — Шов. — И. — Шов. — Готово. А теперь — поперек.
Задыхаясь, Хокан уставился на пятно в потолке, напоминавшее облако, что напоминало тролля. Потрясающая боль. Иглу держал шериф, но боль была только его. Как тело может так поступать само с собой?
— Джозайя, полей-ка воды. Ни черта не вижу под кровью. Так. Теперь шовчик сюда.
Целую вечность — эта боль, это «сейчас» без чего угодно позади, чего угодно впереди.
— Вот. Любого можно спасти. Просто впусти Иисуса обратно в сердце.
Прежде чем потерять сознание, Хокан сумел поднять голову и увидеть грубый кривой крест, вышитый на груди, прямо над сердцем.
Посреди ночи его разбудила прохладная успокаивающая тряпка на лбу. Один из тюремщиков аккуратно промокнул ему лицо. Приложил палец к губам Хокана и шикнул. Они посмотрели друг другу в глаза. Взгляд тюремщика словно и умолял, и в то же время что-то давал. Он утер Хокану лицо, грудь. Хоть и ниже Хокана, он все равно был высок и, судя по тому, как уверенно его приподнял, силен. Четкие черты лица внушали уверенность, словно это упорядоченное и пропорциональное лицо тщательно сотворено разумом по своему образу и подобию.
— Я принес твой ящик, — прошептал он. — Можешь вылечить себя?
Хокан показал на мазь и жестами велел нанести ее на швы. Потом попросил снадобье.
— Две капли, — пробормотал Хокан, открыв рот.
Уже сама горечь принесла облегчение.
— Я их убил, — сумел выдавить он.
— Тише, — мягко ответил тюремщик.
— Но не девушку. Не друзей. Только их. Больше никого.
— Знаю.
— Но их я убил.
Хокан заснул на руках у этого человека.
Разбудили его одновременно и лязг, и боль в груди. Шериф колотил по прутьям решетки дубиной. Все тело покалывало от лекарства, словно реальность — затекшая конечность.