Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
С облегчением я закончил букву Ж. Приподняв длинные отцовские трусы, стянутые резинкой под мой размер в поясе, я оголил левое бедро. Проверив еще раз качество точки на колене, на середине бедра стал наводить контуры якоря.
– Йййяа сам не смогу, - заикаясь, сказал Васюта.
– сделай такое и мне.
Я уже заканчивал татуировать якорь. Выходил он бледнее и неказистее буквы Ж на руке. К тому же трудно было понять, что получилось: якорь или реактивный самолет. Но мнение зрителей было единодушным: нормально!
Васюта уже держал вытянутой левую руку. Я засомневался:
– Что скажет твой отец?
– Я не скажу.
Я взялся за дело. Скоро его буква В была готова. С опытом нарастал темп и качество. За Васютой дружно потянулись другие руки. Я работал в поте лица.
Известные педагоги утверждают, что детей бить нельзя. В моей семье в детстве, бывало, доставалось старшему - Олегу. Младший - Женя вырос практически не битым. Я уже давно принес им свои извинения. Повторяю их и этими строками. Понимаю, детей надо воспитывать без физического наказания.
Как психотерапевт скажу: Все наши комплексы родом из детства. И никто предположить не может, каким боком во взрослом состоянии выйдет физическое воспитательное воздействие в детстве. Ведь существуют психические ответные реакции отрицания, подражания и игнорирования, а также и бесчисленное количество их сочетаний в разных пропорциях.
А теперь посудите сами. Я делал тату в антисанитарных условиях, на пороге дома, не спросив мнения родителей.
Сегодня, зная, как распространяются сывороточный гепатит, сифилис, СПИД и другие инфекции, как можно оценить и реагировать на исколотые одним, без стерилизации инструментом, минимум десять пар детских рук? Но этот вопрос через шесть десятилетий.
А тогда... Вечером родители пришли с поля. Все как обычно. Сделали по двору оставшуюся работу. Мама, я запомнил, сварила картофельный суп с домашней, заготовленной загодя, лапшой. Уселись вокруг широкой скамейки. Я всегда сидел лицом к улице. Ужин был в разгаре.
Краем глаза я заметил, что справа с нижней части села, ковыляя, идет отец Васюты и тащит самого Васюту, упирающегося изо всех сил. В груди екнуло. Оторвав взгляд от Васюты, я увидел, что со стороны верхней части села Антось Климов ведет Дорика. Моя реакция была мгновенной. Я не выскочил, как пишут, а буквально взлетел из-за стола. Я помчался через огород, в поле, куда-нибудь, только подальше и побыстрее.
Домой я вернулся за полночь, когда по всему селу погасли огни. Дверь на ночь не запирали. Сдвинув осторожно марлю, навешенную от комаров, я прокрался к своей кровати. Стараясь не скрипеть, лег, вытянулся. Сердце колотилось. Думал, что не усну. Но как-то внезапно провалился в глубокий сон и проспал до позднего утра. Родители уже давно ушли на работу. День прошел, как год.
Вечером пришли с поля родители. Все как обычно. Поужинали. Против обыкновения, долго и тщательно кочаном, обрушенным от кукурузы, с мылом я обдирал ноги. Лег спать. Уже по настоящему не мог уснуть. Так, в тягостном ожидании возмездия , было прожито несколько дней. В один день, когда я уже расслабился, отец, насыпая в поддерживаемый мной мешок крупу, неожиданно сказал:
– Еще раз что-то подобное вытворишь, тупым ножом сам вырежу у тебя кожу там, где ты испортил ее детям!
Лучше бы он меня побил. Было бы значительно проще и понятнее.
Свою наколку на руке я носил до десятого класса. На уроке химии во время лабораторной работы я тайком отлил во флакончик с пробкой чистой серной кислоты. В течении нескольких дней я травил кожу на месте татуировки. В итоге на руке на всю жизнь осталась лишь небольшая, прерывистая линия. Точку на колене и якорь на бедре я оставил. Под брюками не видно.
Оставил как памятник собственной глупости. Оставшиеся участники коллективного тату, за исключением двух, живы.
Меченые нашей общей, а больше моей мальчишьей бездумностью, они до сих пор носят эти далеко не украшающие знаки.
Нам электричество ночную мглу разбудит,
Нам электричество пахать и сеять будет,
Настанет чудный век, земля преобразится,
Не будет мам и пап, мы будем так родиться.
Не будет акушеров, не будет докторов,
Нажал на кнопку, чик-чирик, и человек готов.
Нажал на кнопку - чик, включил и не горюй,
А если что, добавим электропоцелуй...
Студенческая песня
План ГОЭЛРО в отдельно взятой...
В раннем детстве, по словам мамы, просыпался я очень рано. К неудовольствию всех, особенно брата Алеши. Тем более в воскресные дни, когда, натруженные за неделю, руки родителей просили хотя бы на полчаса больше отдыха. А брат по выходным просыпался иногда к полудню.
До пяти лет я спал между родителями на огромной кровати размером два на два с половиной метра, устроенной в углу, ограниченном русской печью и грубкой из плиточного камня. Четыре массивных чурбака скреплялись поясом из толстых досок. Поверх настилались доски сплошь, на которые стелили такой же огромный матрац, два раза в год набиваемый свежей соломой. Брат спал отдельно на металлической кровати с завитушками, блестящими шишками и шариками.
Общая кровать была освещена окном, выходящим на улицу. Через окно просматривались несколько домов соседей на противоположной стороне улицы. Мама рассказывала, что я мог проснуться задолго до рассвета. Перелезал через нее, становился коленями на узком подоконнике и терпеливо ждал. Как только в одном из домов появлялся тусклый огонек, я тут же принимался тормошить маму:
– Мама! Фито Сяды, фито Фики, фито Эки. Мама, фите мапу!
В переводе означало:
Мама! Светло у Санды, светло у Фильки, светло у Женьки. Мама свети лампу!
Мама долго не выдерживала. Вставала, нащупывала на лежанке коробок и зажигала спичку. Сняв стекло, зажигала керосиновую лампу. Я быстро перебирался на угретое мамино место, укрывался одеялом и в доме восстанавливался покой.
Когда я стал чуть старше, помню, что меня привлекали и страшили тени от лампы на стенах и потолке, особенно двигающиеся. Брат использовал это и показывал мне "кино". В дальнем углу русской печки ставил зажженную лампу, задергивал занавеску и тенью своих рук и головы показывал разные фигуры на занавеске. Я знал, что это Алеша, но все равно было страшно. Когда становилось особенно жутко, я хватал мой твердый валенок и с силой швырял в страшилище. Попадал, как правило в брата.