Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
Песни Люляны захватывали всех, проникали в душу, и слушавший, сам того не замечая, начинал подпевать. И скоро вся свадьба пела в едином порыве. Песня вырывалась за брезентовый барьер палаты и, казалось, захватывала все село:
Цвiте терен,
терен цвiте,
А цвiт опадае,
Хто з коханнем не знается,
Тоi горя не знае.
А я ж молода дiвчiна,
Та i горе зазнала.
З вечерочку не доiла,
Нiчку не доспала...
В другом конце палаты группировались сельчане, пополнившие Елизаветовку из окрестных сел,
Зарь-заря, зарь-заря,
Зарзарика зарь-заря.
Де ла поартэ вине драгостя-я-я...
Едва успев закончить, начинали следующую, которую, без преувеличения, подхватывала вся свадьба:
Сэ-мь кынць кобзар бэтрын чева, Седой кобзарь, сыграй-ка нам,
Сэ-мь кынць че штий май бине. Сыграй, что лучше знаешь.
Кэ вин ц-ой да ши бань цой да, Вина налью и денег дам,
Ши хайна де пе мине... И с плеч моих одежду...
После войны в селе стали звучать романтические песни о войне, о верности и радости мирного бытия:
Темная ночь. Ты любимая, знаю, не спишь...
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
На моей памяти появилась и завоевала сердца моих односельчан проникновенная, необычайно лиричная "Рябинушка":
Вечер тихой песнею над рекой плывет,
Дальними зарницами светится завод.
Где-то поезд катится точками огня,
Где-то под рябинушкой парни ждут меня...
Ой, рябина кудрявая, белые цветы,
Ой, рябина-рябинушка, что взгрустнула ты.
Мне было интересно наблюдать и слушать как пели мои родители. У мамы был не громкий, но удивительно проникновенный песенный голос. Она пела, никогда не выделяясь из общего хора. Казалось, она внимательно прислушивалась к тому, что поют другие и, не вырываясь из строя голосов, чуть стеснительно подпевала.
Отец долго молчал, с критическим видом слушая других. Потом он вклинивался в общий хор, сначала не особенно выделяясь. Но скоро он увлекался, пел все громче, и его голос, часто фальшивя, перекрывал голоса остальных поющих сельчан.
А потом начиналось настоящее веселье. Восьмипудовую тещу Люньку зять катал на тачке с одним колесом. Было очень забавно, когда на ровном месте колесо тачки отвалилось и Люнька вместе с тачкой опрокинулась вверх тормашками, сверкая толстыми, как у слона ногами.
Потом зять мыл ей ноги. Люнька взвизгивала и кричала:
– Ой! Як менi лоскотно (щекотно)!
– а под конец мытья со стоном заявляла, - Зараз я вiд лоскотiв помру!
А стоящий рядом сосед комментировал:
– Ото б було добре! Як щасливо б завершилося весилля !
Затем приходили перебрани (ряженые). Невеста лет пятидесяти, одетая в тулуп наизнанку. На ногах обмотки, а на красном носу - разбитые очки. В мелких кучерях из одетого на голову сычуга от забитого на свадьбу бычка. Невеста тянула жениха на веревке. Жених почему-то был с тремя ногами. Он упирался, взывая о помощи:
– Рятуйте! Люди добри!
Потом появлялись нанашки в лохмотьях с генералом и вся свадьба "перебранных" долго пела песенки, от которых люди держались за животы.
На каждой свадьбе одному и тому же мужику делали одну и ту же операцию. Саму операцию мы не видели. Детей туда не пускали, да и толпа людей, окружавшая "операционный стол" была очень плотной. Одевшись в окровавленные ветеринарные халаты и натянув рваные перчатки электриков, "хирурги" укладывали больного на спину и привязывали к топчану. Мужик умолял :
– Бiльше не буду! Бiльше не буду!..
Но "хирурги" были неумолимы. Один из них доставал ржавый серп, что-то приподнимал левой рукой и, широко размахнувшись, срезал. На всех свадьбах "больной" каждый раз громко вскрикивал:
– Ай-я-яй! Таки вже бiльше не буду!
"Хирург" поднимал над толпой что-то окровавленное и, размахнувшись, кидал голодной собаке, предварительно привязанной к столбу возле палаты. Под истеричный хохот толпы собака мгновенно глотала окровавленный кусок мяса. Мне же долго было неясно:
– Какую операцию делают ржавым серпом?..
Дядя Симон, старший брат отца, живя в Димитрештах (Новые Аснашаны), не пропускал в Елизаветовке ни одной свадьбы. Одет он был всегда в выглаженную форму железнодорожника. На свадьбы в родное село он приезжал в фуражке офицера железнодорожных войск с высокой тульей и огромной блестящей кокардой. Фуражку он, бывало, терял и тут же покупал в магазине "Военторга" новую.
– Настоящий генерал.
– говорили старухи.
Всю свадьбу он чинно сидел, беседуя со своими бывшими односельчанами. Но на складане он преображался. Залезал на специально поставленный стол и, пританцовывая, распевал бесконечные песенки, от которых женщины прятали лицо в ладонях, а мужики смеялись смехом, переходящим в коллективный стон.
Мягким, доброжелательным самоироничным юмором были пропитаны меткие, как выстрел снайпера, выступления на складанах Михася Суслова. Скоро век, а его удачные экспромты остаются классикой сельского юмора. Он заявлял:
– Говорят, что на свадьбах дают хрустики. На многих свадьбах был. Голубцы подают, подтверждаю. А дальше - ничего...
На вопрос, почему на складану он одевается как жебрак (польск. zebrak - нищий, попрошайка), Михась без паузы отвечал:
– Я одеваюсь так, чтобы не очень испачкаться, если, возвращаясь со складаны, вдруг упаду...
По дороге домой я делился с родителями своими впечатлениями о складане. Театрализованная часть ее казалась мне очень веселой. Но родители моего веселья не разделяли. Отец выражался единственным словом: