Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
За ковром никто не вернулся. Мы так и не узнали, помогла ли выжить моей сверстнице насыпанная мамой кукуруза. Если выжила, где она? И кто она?
Ковер до конца жизни моих родителей висел на стене. Я всегда с интересом разглядывал его, находя все новые комбинации неповторимых восточных узоров. После смерти родителей, я забрал ковер к себе.
В конце девяностых приезжали в район турки, разыскивающие старые ковры, меняя их на современные новые. Появившаяся мысль выменять новый ковер, сама собой тут же заглохла. Ковер и поныне лежит на полу в большой комнате старого дома.
Однажды,
Напрасно старушка ждет сына домой,
Ей скажут - она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой
И след их вдали пропадает...
Я побежал к калитке, возле которой отец отмывал кадушку для засолки огурцов. По дороге снизу села ковылял нищий в когда-то бывшем зеленым френче. Ветхие брюки галифе были заправлены одной брючиной в правый сапог. От колена вместо левой ноги был безобразно грязный деревянный протез, бутылкой суживающийся книзу. В самом низу на протез была одета короткая металлическая трубка. Под мышкой слева удивительно новый желтый костыль. За спиной солдатский вещмешок.
Увидев нас, нищий остановился, повернулся к нам. Левая половина лица была обезображена глубокими рваными рубцами, которые чередовались с многочисленными иссиня-черными пятнами. На месте левого глаза глубокая черная впадина. От левого уха осталась только большая черная мочка, качающаяся при каждом движении головы.
Не прерывая пения, нищий запел песню сначала.
Раскинулось море широко,
И волны бушуют вдали...
Товарищ, уходим далеко,
Подальше от грешной земли...
Отец, сделавший рукой приглашающий жест нищему, повернулся к маме, возившейся у плиты:
– Ганю!
Мама, разогнувшись, направилась было в дом отрезать хлеба, но отец впервые попросил:
– Пожарь яичницу и подай на столик, что есть. Сала нарежь.
Нищий, подойдя к калитке, стал открывать ее одновременно с отцом. Вместо левой кисти у бродяги была обрубленная клешня, которой он захватил верхнюю планку калитки. Клешня, как и лицо, была испещрена иссиня-черными пятнами.
Прислонив снятый вещмешок к колышку стола, он сел на лавку, состоящую из двух колышков с набитой сверху доской и, вытянув протез, положил его поверх вещмешка. Мама, удивленная просьбой, впервые прозвучавшей из уст отца, стала накрывать столик. Отец налил полную стопку самогона и придвинул ее к нищему:
– Пей.
Выпив, нищий закусил кружком соленого огурца, полез в карман за табаком:
– Ты закуси, охмелеешь, - придвинул отец тарелку с нарезанным салом.
– Пусть пойдет в душу, - и провел рукой по груди вниз.
– Где воевал?
Привожу почти дословный рассказ отца в ответ на мой вопрос об этом человеке через добрый десяток лет.
Иван, так, кажется, его звали, родом из небольшой уральской деревушки войну встретил выпускником средней школы. Уже во вторник, на третий день войны все ребята из выпускного десятого пошли в военкомат. Каждый написал заявление об отправке на фронт добровольцем. Из семерых взяли только троих, остальных, в том числе и Ивана, отправили домой. Ждать.
Перед новым годом почтальон принес повестку. Несмотря на то, что он ждал ее каждый день, повестка пришла неожиданно и некстати. Ивану ответила взаимностью его одноклассница Вера, жившая на соседней улице и нравившаяся Ивану уже два года. Проводы были недолгими. После месячной подготовки в запасном полку новобранцы были брошены в мясорубку боев под Москвой. В первом же бою был ранен двумя пулями навылет.
После госпиталя был направлен на Северо-Кавказский фронт. В первых числах февраля был выброшен в составе морского десанта южнее Новороссийска. В марте в результате массированной артподготовки был тяжело ранен и вывезен в глубокий тыл. Погрузили в вагон для умирающих.
Но он выжил. Из госпиталя написал домой. Ответила соседка. Она сообщила, что мама простудилась и в течение двух недель угасла. На имя родителей Веры, ушедшей добровольно на фронт санитаркой, недавно пришла похоронка. Вера погибла, выволакивая раненого под вражеским обстрелом.
Покинув госпиталь на костылях, запил горькую. Садился в любой поезд, ехал, сам не зная куда, просил милостыню. Сходил на узловых станциях, где у самогонщиц пропивал все собранное в пути. Ночевал, где придется. Снова ехал. Снова трущобы и попойки, заканчивающиеся жестокой поножовщиной.
Не раз забирали в милицию. На одной из станций, с пьяного до беспамятства, стащили фуфайку, в подкладку которой была зашита красноармейская книжка и справки из госпиталей. Так и закончил войну. Ни наград, ни документов, ни родных.
– Что заставило тебя пригласить его поесть? - спросил я отца, - Ведь ты всех нищих оставлял на мамины заботы.
– В феврале сорок пятого, - ответил отец, - наш противотанковый истребительный артиллерийский дивизион держал под прицелом перекресток дорог в Силезии. Немцы бросили на нас сначала авиацию, а потом в течение двух часов длился артиллерийский обстрел. Все было перепахано снарядами.
В живых из всего дивизиона нас осталось двое. Я отделался царапинами, так как в самом начале обстрела меня завалило в глубокой щели между бревнами. А командир расчета получил тяжелые ранения и его лицо и руки стали черными из-за разорвавшегося совсем рядом снаряда.
– Ты что, думал, что это твой командир?
– Нет, командир был ранен в грудь, а руки и ноги остались целыми. Да и тот был выше. А этот просто пострадавший человек.
Пострадавших в селе было много. Неукротимый в пьяном буйстве сельчанин крушил в собственном доме все, что попадало под руку. Жена, схватив детей, пряталась в сараях у соседей. Кантюженый - так называли его в селе. Фамилию по известным причинам не называю.
Отец моей одноклассницы и родственницы Нины Полевой пришел с фронта без левой руки. С одной правой он освоил профессию столяра и ажурные рамы окон и веранд, сработанные им, украшали дома нашего села.
Мирон Гудема - младший брат бабы Явдохи получил пулю буквально в середину лба. На память остались глубокая пульсирующая впадина во лбу и жестокое заикание.
Взрывы в селе случались и после войны. Во время попытки разобрать взрыватель крупного снаряда погиб самый младший из братьев Брузницких - Николай.