Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
Вероятно, чтобы избавить отца от соблазна арендовать землю в окрестных селах, где пока не были организованы колхозы, Назар на заседании правления колхоза принял решение о назначении отца заведующим колхозным ларьком на базаре Могилев-Подольска.
– Подальше от аренды. За неё можно очень дорого заплатить.- через добрый десяток лет сказал отцу мудрый Назар.
Случай в караулe
Я
– Назавтра в школу одеть рабочую одежду и взять ведра. Будем работать в саду.
– Ура-а-а! Ура-а-а! До субботы не учимся!
– эхом разнеслось по классам и единственному длинному коридору старой школы, в которой учились ещё мои родители. (Через два месяца перед новым годом мы перешли учиться в новую двухэтажную школу).
В половине девятого школьную колонну вывели на единственную улицу села. От школы до колхозного сада на Одае было чуть более трех километров. До сада ходьбы было около часа. К половине десятого мы, преодолев стометровую греблю, разбредались по хозяйственному двору Одаи. После часового марш-броска нам давали возможность отдышаться.
Большая часть детей устремлялась на берег большого става. Подолгу всматривались в, ставшую к осени прозрачной, зеленоватую воду. Другие бежали к деревянному желобу, из которого день и ночь в средний став вытекала струйка воды из таявшего в огромном подвале прошлогоднего льда. Часть мальчишек, выломав из веток шпаги, взбирались на курган и, стихийно разделившись на русских и немцев, начинали фехтовать шпагами, стараясь занять господствующую высоту.
Наш буйный отдых прервал бригадир Александр Матвеевич Тхорик.
В селе его звали Сяней. Кличку Шанек ему присвоили с раннего детства. На вопрос, как его зовут, он неизменно отвечал:
– Сянек.
Но собственное имя в его устах долго звучало: Шанек.
Он был родным дядей Сережи Тхорика, неизменного участника наших мальчишеских развлечений. Недавно вернувшийся из армии, с накинутым на плечо фотоаппаратом "Смена" на тонком ремешке, деятельный и общительный, Шанек вскоре после демобилизации был назначен бригадиром садо-виноградной бригады.
Собрав нас всех полукругом, бригадир поставил задачу:
– Распределиться по классам. Седьмой убирает и подбирает с земли упавшую сливу, шестой в старом саду подбирает перезрелые груши. Все остальные на яблочный массив, собирать падалицу. Вопросы есть?
От нас, детей, не скрывали конечной цели нашего труда. Упавшие на землю перезрелые фрукты ведрами высыпали у огромных деревянных кад. А вон и мой отец уже крепит на каде круглую терку с бункером не менее, чем на три ведра. Собранные фрукты пропускали через барабанную терку, наполняя несколько кад. В укрытых рядном кадах бродила фруктовая брага.
Потом устанавливали два колхозных огромных самогонных аппарата и перебродившую массу переливали в, почерневшие от времени и копоти, двухсотлитровые баки. Начинали гнать самогон. В такие дни от одежды отца исходил удивительный запах копчёного в дыму перезрелого фруктового ассорти.
Выгнанный самогон разливали по молочным флягам. При непременном участии председателя ревизионной комиссии, нашего соседа Олеська Брузницкого, подсчитывали литры. Фляги увозили на склад. Фруктовый самогон, в счет итоговой оплаты трудодней, выписывали на свадьбы, провожания в армию, крестины. По накладной отпускали в ларек, где вуйна (тетка) Антося, мама Бори, моего двоюродного брата, продавала его бутылками и графинами. Сегодня мой рассказ может показаться диким, но всё было именно так. Изредка у склада притормаживал райкомовский "Бобик" и, налитый в небольшие бочонки или в алюминиевый бидончик, самогон "уезжал" в райцентр.
А пока мы собирали и высыпали падалицу на кучу возле кады с теркой. Отец набирал ведром падалицу и передавал Павлу Юркову (Ткачуку). Павло высыпал падалицу в бункер. Горка (Григорий Унгурян) крутил корбу и из-под бункера в каду низвергалась полужидкая смесь измельченного будущего сусла. Наполнив каду, рабочие менялись местами.
Приближение к обеду ощущалось как по голодным спазмам в животе, так и по нарастающей усталости в руках и пояснице. Наконец раздавалась команда:
– Обед!
Кое-как ополоснув потемневшие, в грязных разводах, руки, детвора усаживалась на прогретую землю, где придется. Доставали пакетики с приготовленной мамами едой. Учителя усаживались кружком поодаль у самого кургана. Я быстро съедал уложенную мамой пару вареных яиц с хлебом, намазанным домашним сливочным маслом и помидорами.
Но этого обеда, как правило, мне было мало. Я поднимался и шел под камышовый навес, где на, потемневшем от времени и дождей, длинном столе с широкими щелями, обедали взрослые. Каждый ел свое. Отец, предвосхищавший мое появление, тут же вручал мне кусок хлеба с ломтем сала сверху. Дома я, как правило, от сала воротил нос. Но на Одае подсохший с утра хлеб и пожелтевший кусок сала с налипшими крупинками серой соли я уничтожал в считанные секунды.
Бригадир, закончивший полевую трапезу, привстал и озабоченно посмотрел в сторону турецкого цвентара (древнего кладбища), откуда слышались голоса и смех обедающих женщин.
– Надо каждый день проверять! Вчера проверил сумки и ведра после работы. Не нашел ни одной женщины, которая не взяла бы из колхозного сада хотя бы несколько яблок. Как с ними говорить? Не будешь же стрелять! Одна килограмм, другая два, а на всю бригаду утащат целый центнер!
Мужчины за столом замолчали.
– Детям понемногу захватили. Принесут с поля то хлеба, то яблоки либо виноград от зайца, всё детям радость.
– попытался сгладить неловкое молчание мужиков Павло Ткачук, сродственник бригадира.
Отец, пожёвывая сухую травинку, смотрел поверх озерной глади. Снова наступило молчание.
– Шо задумались, Николо?
– прервал молчание бригадир.
– Да так, Берлин послевоенный вспомнил.
– негромко сказал отец.
– Я три года отслужил под Берлином.
– живо откликнулся Сяня и спросил.
– У Бранденбургских ворот были, Николо?
– Был. Потом три недели нас держали в распоряжении комендатуры. Обходили сектор, проверяли документы, людей. Отдельные выстрелы слышались в Берлине до начала июня.