Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
Мужики долго молчали. Я слушал внимательно, мне было очень интересно. Целая история с моим пальто! Одного отец не рассказал, потому, что не знал. Мы разобрали, стащенный у соседа за сараем старый мотоциклетный аккумулятор. Из свинца на примусе в консервных банках выплавляли и в крейде отливали чушки с двумя отверстиями, как у пуговицы. Вырезанные из смушки кружки меха от воротника мы с обеих сторон подшивали к свинцовой чушке.
Получалась удивительная игрушка, которую мы называли свинкой. Подбивая её боковой поверхностью стопы, мы соревновались, кто больше раз ударит свинку, не дав ей упасть на землю. Но что-то заставило меня промолчать.
Установилось
– А могли людей ни за что порешить. И никто бы не ответил. Война.
– Доброе сукно у немца. Целых двенадцать лет носилось. А сколько раз перешивали!
– сказал Павло Ткачук.
Бригадир продолжал молчать. Потом вдруг откинулся на скамейке и захохотал:
– Понял, Николай Иванович! Ох, не простой вы человек. Это же надо, вспомнить именно такое. Не даром вам кажут жид.
До меня никак не доходило, что именно понял бригадир, но проверять сумки и ведра у закончивших в тот вечер работу женщин он не пошел. Колхозницы удивлялись. В должности бригадира Шанек работал несколько лет. В сумках и вёдрах женщин он больше не рылся никогда .
PS. С сослуживцем по дивизиону Иваном Дикусаром отец совершенно случайно встретился в пятьдесят восьмом в Черновицах на пешеходной улице Кобылянской. Я был тому скромным свидетелем. Дикусар работал тогда директором Сторожинецкого межрайонного лесничества.
В нашем мире судьбосплетений не счесть.
Мир тесен! Правда в этом тоже есть.
Тамара Синельни
Братранэць-перевертень
Строительство в селе новой двухэтажной школы в середине пятидесятых было в самом разгаре. На помощь колхозным бортовым "газонам" прибыли командированные в село несколько самосвалов. Они подвозили бутовый камень из каменоломен в долине Куболты, крупный и мелкий гравий из Волчинца и белый песок из Парково. Желтый речной песок привозили с Украины - из Гонтовки, Пилипов и Сказинцев, расположенных за Могилёвом.
Мы изучали прикладную географию по мере строительства нашей школы. Были счастливчики, ездившие с шоферами до самой Гонтовки, расположенной в двадцати пяти километрах от Могилева. А если добавить двадцать пять километров от Елизаветовки до Могилева, то путешествие в наших головах, по своей значимости, почти равнялось с кругосветным. С колхозными и командированными шоферами ездили Нянэк (Валерий Паровой), Мирча Кучер, Флорик, Валёнчик Рябчинский, Броник Единак. Мне, к моему глубокому сожалению, такие поездки отец предусмотрительно строго-настрого запретил.
В пятьдесят пятом году земляной погреб, вырытый отцом ещё в тридцатых, в период таяния снегов обвалился. Ремонтировать его отец не стал. Решил строить большой каменный оштукатуренный подвал с железобетонным перекрытием, на котором решил разместить летнюю кухню и, невиданную доселе в селе, настоящую баню с ванной и паром.
Бутовый камень отец выписал в правлении колхоза. Стоимость камня даже по колхозным меркам была баснословно дешевой. Выписывая камень, тогдашний председатель колхоза Анисько (Анисим Иосифович Твердохлеб), извиняясь, сказал:
– Транспорт ищи сам. Если бы у меня было вдвое больше машин, то сейчас в сезон, всё равно бы не хватило, чтобы выделить тебе. Договаривайся с прикомандированными.
Солнце начинало садиться, когда однажды у наших ворот остановились три самосвала. Выпрыгнув из кабины первого, отец, бросив пиджак на чистилку для обуви у крыльца, стал руководить разгрузкой. Задним ходом машины въезжали во двор и вываливали камень туда, куда указывал отец.
Разгрузка камня в тот оказалась для меня целым фейерверком открытий. Затормозив, из кабины спрыгивал шофер и, дернув рычаг за кабиной снова садился в кабину. Мотор начинал надсадно урчать. Кузов неожиданно вздрагивал и передняя его часть начинала подниматься. Под собственным весом открывался задний борт. А кузов уже упирался в свисающие со стороны Гусаковых ветви орехов, закрывающих половину нашего двора. Затем раздавался грохот и вся масса камня вываливалась позади самосвала. Машина вздрагивала, словно отряхиваясь, и мгновенно становилась выше. Поднимались клубы белой пыли, медленно оседающей на землю пепельным шлейфом, направленным в сторону нашего сада.
В тот вечер все три водителя ужинали у нас. Полулежа в широкой кровати за грубкой я рассматривал шоферов и внимательно прислушивался к разговорам за столом. Скоро я знал их фамилии и имена, откуда они, когда они собираются окончательно разъехаться по домам.
Водители ужинали у нас еще несколько раз, после того, как днем разгружали гравий, песок и старые рельсы. Моим вниманием завладел шофер светло-зеленого нового самосвала. Фамилия его была Кузик. В отличие от своих небритых собратьев, сидящих за рулем в поношенной промасленной одежде, Кузик всегда был чисто выбрит. Брюки его всегда казались только-что выглаженными.
В кабине за сиденьем у него хранились две щетки. Перед тем, как сесть в машину, щеткой для одежды он сначала сметал пыль с сиденья, затем отряхивал брюки. Потом доставал вторую щетку и энергично чистил свои, и без того блестящие, светло-коричневые туфли. Но главным в его одежде была куртка. Кожаная, темно-рыжей окраски, она была постоянно полурасстёгнутой, не имела потертостей и казалась новой.
Отец умел разговорить людей. Слушая разговоры, я узнал, что Кузик родился в двадцатом в Харбине, куда его родители бежали от революции. Отец отплыл в Аргентину, а мама с маленьким тогда Владимиром, через Европу сумела вернуться во Львов, бывший тогда под поляками. Осенью тридцать девятого Львов заняли русские и мама Кузика решила переехать в Каменец-Подольск, где жил её брат.
Кузик ел очень опрятно. Это было видно даже мне, тогда десятилетнему. Когда он жевал, рот его был постоянно закрытым. Он никогда не пил больше одной стопки. Мама говорила, что после него и стол не надо убирать. Отец рассказал, что Кузик учится заочно в автодорожном техникуме, после которого станет начальником.
Второй водитель, по фамилии Хоменко, был чуть ниже среднего роста здоровяком с квадратным лицом и круглой головой. После первой же стопки лицо его становилось багровым. Волосы цвета спелой соломы были зачесаны гладко назад. Но скоро они распадались на прямой пробор. Когда он ел, наклонив голову, распавшиеся пряди над небольшими залысинами были похожи на небольшие, направленные вниз, рога, а он сам в такие минуты походил на упрямого упитанного бычка. Хоменко разговаривал на украинском, но речь его была странной. Вместо "я" он всегда произносил "а". Однажды, когда он возился с мотором, попросил меня: