Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
О том, что пешеходный переход на станции Ишим по утрам делит пополам утреннее большое оранжевое солнце, рассказал еще в шестьдесят третьем, пятьдесят два года назад, старший брат Люды Потынги - Жора. Он тогда работал слесарем КИП и автоматики на Дондюшанском сахарном заводе. Я проходил там же производственное обучение.
А в самом конце лета председатель Волынкинского сельского совета пришел с молодой женщиной, с огромным рюкзаком за спиной. Рядом с ней, нагруженный узлом и небольшим деревянным чемоданчиком стоял мальчик восьми-девяти
– Тетя Софья, принимай на временное проживание постояльцев. Говорят, что ваши земляки, соседи. Из какого вы села?
– переспросил председатель женщину.
– Дин Плопь сынтем, - по молдавски сказала Анна, обращаясь к бабе Софии, - и повернувшись к председателю, перевела.
– С Плопь мы.
Баба София всплеснула руками и засуетилась:
– Совсем рядом! Господи, свои все! Проходите, снимайте поклажу. Отдыхайте.
В это время по извилистой тропинке, затем по ступенькам поднялся безрукий дед Юсько, с помощью изобретенной им упряжи держащий в равновесии коромысло с двумя ведрами справа и слева. В ведрах плескалась вода из Ишима.
– Витя, ши аштепць? Ажутэ май репеде! (Витя, что ждешь? Помоги быстрее!) - воскликнула тетя Нюся и бросилась к старику.
Но все было не так просто. Чтобы снять коромысло, надо было поднять его вместе уключинами, охватывающими ключицы спереди и лопатки сзади. Однако дед подошел к двум рогатинам, воткнутым глубоко в землю. Положив коромысло на обе рогатины, дед присел и сделал шаг назад. Коромысло с полными ведрами устойчиво разместилось на рогатинах. Женщина мелко перекрестилась. Повернувшись к сыну сказала на молдавском:
– Витя! С сегодняшнего дня вода на тебе.
– Мал еще, - сказал немногословный дед Юсько.
– Вдвоем будем ходить.
Так началась совместная сибирская жизнь двух горемычных семей из Бессарабии: молдавской и украинской. Объединенные общей неволей, они прожили вместе неполных четыре года. За эти годы ни одной стычки, ни одной недомолвки. Расстались только в конце пятьдесят третьего, когда из наркомата внутренних дел пришло решение о возвращении стариков домой. А Унгурянам предстояло жить в том доме еще два года.
А вечером тетя Нюся, как я называл ее по возвращении их из ссылки до самой смерти, за чаем рассказывала старикам о мытарствах ее семьи.
– Поездом прибыли на станцию Ишим. А пакет с документами застрял по дороге. Около месяца мы жили в боковой комнате, примыкающей к багажному отделению вокзала с еще двумя такими же семьями. У Серафима снова сердечный приступ следовал за приступом. Ему постоянно не хватало воздуха.
Живущий с нами в комнате старый худой, сам постоянно кашляющий, фельдшер подолгу слушал сердце Серафима. Закончив слушать, каждый раз подолгу молчал. Лекарств не было.
Наконец пришли документы. Нас на машине привезли в Викулово. Оттуда по большаку в Каргалы. Недалеко, около тридцати километров от Викулово. Отсюда еще ближе. Выделили небольшую отдельную уютную комнату. Серафима сразу взяли на работу в строительную бригаду. Витя пошел в школу. Жизнь стала налаживаться.
А потом случилось несчастье. Во время сенокоса объявили субботник. Косили на жаре целый день. Муж пришел с субботника усталый, какой-то посеревший. Витя играл на улице.
Раздевшись, Серафим помылся. Глядя на накрытый стол, подошел и, потирая руки, сказал:
– Хорошо дома...
Взявшись за спинку стула, на мгновение застыл и с грохотом рухнул на пол. Стул под ним вдребезги. Он был рослый мужик.
– Когда я наклонилась к нему, он был уже мертв. Я это сразу поняла, хотя верить не хотелось. Хорошо, хоть Витя не видел.
На вскрытие тело повезли в Викулово. Там и похоронили мы Серафима. Люди помогли. А в той комнате жить уже не могла. Витя уже давно спит, а я лежу в темноте с открытыми глазами и слышу дыхание мужа рядом. Знаю, никого нет, но все равно слышу. А днем повернусь в комнате и слышу грохот. Будто вижу, как он падает, такой большой. Несколько раз ходила к начальству. Просила отправить куда-нибудь, только бы не жить в этом селе, не спать на этой кровати, где я слышу его дыхание. И вот я здесь.
Рассказывает Виктор Серафимович Унгурян:
С первого же дня казалось, что я вернулся домой. Уже вечером я был уверен, что знаю бабушку Софию и деда Юська всю жизнь. Нам совершенно не пришлось привыкать друг к другу. Жили мы все в одной комнате, поделенной пополам большой печью. С одной стороны на широкой постели спали старики, с другой мы с мамой. Весной мне сделали узкую кровать за печкой. Я стал спать один.
Во второй класс я пошел в Волынкиной. С первого же дня я стал в школе своим. Учился хорошо. На русском я разговаривал без акцента, даже правильнее, чем местные ребята. В сентябре уходил с ребятами на Бездонное озеро. На простые снасти ловили и приносили домой много рыбы.
Зимой я катался на санках с горы. Один спуск был короткий, но крутой. Совсем недалеко от нашего дома. Другой санный спуск начинался в центре села, недалеко от школы. До Ишима было около двухсот пятидесяти метров. А потом санки скользили по льду почти через весь Ишим. Затем учительница подарила мне самодельные лыжи. Остались от кого-то из ссыльных. На лыжах мы ходили кататься за излучину Ишима.
Постепенно отошла от навалившегося на нас горя мама. Только по ночам она резко вздрагивала, почти вскакивала. Бывало, по несколько раз за ночь меня будил ее тяжелый стон во сне. Она постоянно была в работе, стараясь помочь то одному, то другому старику.
Русский язык сначала давался маме довольно туго. Но скоро она бойко разговаривала на смеси из русского и украинского языков, а когда не могла подобрать слово, мгновенно вставляла молдавское. Местные великолепно понимали ее речь и почти никогда не переспрашивали.
Но были случаи, когда сказанная ею фраза в селе становилась крылатой. Однажды бабушка София долго возилась с сучковатым поленом, пытаясь его расколоть. Выйдя во двор, мама увидела безуспешные усилия бабушки. Издали закричала: