Вдоль по памяти. Шрамы на памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства
Шрифт:
У Штефана меня очаровывал огромный кот. Он никогда не канючил у дверей, как наш Мурик, прося выпустить его на улицу. Штефанов кот подходил к двери, немного стоял, словно раздумывая, стоит ли менять теплую комнату на уличную слякоть. Потом был прыжок, как в замедленном кино и кот одной лапой цеплялся за ручку, а другой нажимал на клямку.
Щелчок, и кот на ручке двери выезжал в коридор, где спрыгивал на пол. Дверь на улицу он открывал уже напором собственного упитанного тела. Кто-нибудь из учеников, чертыхаясь, вставал и закрывал, распахнутую котом, дверь.
Однако стрекотание швейных машин, вопросы учеников к Штефану, его разнос нерадивого ученика мне скоро надоедали, и я покидал комнату. Во дворе я каждый раз вначале осматривался, как будто попал туда впервые. Справа был длинный небеленый сарай.
В полутора-двух метрах от сарая стоял ветхий, с редкими почерневшими кольями забор, за которым было подворье старой одинокой Карольки. За сараем и со стороны огорода была ежегодно обновляемая хозяином всего подворья Михаськом Сусловым скирда соломы. Самого старого Михаська подросшая Тая нежно называла Дидэком.
Справа была межа с подворьем двоюродной сестры моей мамы - Люськи. Ее старший сын Филя был старше меня на четыре, а младший Веня был ровесником Таи, младше меня на три года.
В глубине огорода стояла старая, почерневшая от времени, соломенная буда (шалаш). Казалось, она появилась из сказки. Вход в буду был привален тяжелой, сбитой из толстенных досок дверью или щитом. Мне мерещились сказочные богатства за широкой некрашеной дверью. Но доступа в буду у меня, к сожалению, не было, так как сама дверь была привалена толстыми столбами.
Возле буды рос огромный, раскидистый орех. Рядом каждый август трусила вкусными кисло-сладкими плодами старая, с черными, извитыми и потрескавшимися ветвями, груша. С солнечной стороны буды росло молодое, но уже плодоносящее абрикосовое дерево.
Дидэк Михасько с раннего утра до глубокой ночи проводил время на конюшне, где он работал конюхом. В конюхи и ездовые по довольно мудрому житейскому решению председателя колхоза Назара Жилюка назначали бывших хозяев лошадей. Эти люди волею судьбы в свое время отвели своих коней на колхозную конюшню. Они добросовестно ухаживали как за своими, так и за чужими лошадьми.
По рассказам родителей, Михасько Суслов был неутомимым трудягой. В девятьсот седьмом году, совсем молодым парнем, вместе с племянником, своим будущим сватом Навроцким Филипом и несколькими односельчанами уехал в поисках лучшей доли. Судьба забросила их в Канаду. Работали на шахте. Заработки были внушительными. За семь лет опасной каторжной работы скопил приличную сумму в долларовых ассигнациях и золотых монетах.
Вернулся в четырнадцатом, перед самым началом первой мировой войны. В двадцатых годах оборотистый Михасько купил землю, лошадей, сельхозинвентарь. Немного погодя по железной дороге, а потом со станции на телегах привезли бельгийскую маслобойку. Оборудование устанавливали механики из Ясс и Бельц. Но об этом я узнал значительно позже. Через добрых полвека.
Работал в основном самостоятельно, не нанимая батраков. По словам мамы, на еще исправные штаны его жена Волиянка (наверное, Ульяна) нашивала брезентовые латки на коленях и ягодицах. Чтобы дольше носились.
Время вносило в жизнь Михаська свои коррективы. После войны в Елизаветовке организовали первый в правобережной Бессарабии колхоз. После нескольких ночей тяжелых раздумий Михасько отвел на конный двор лошадей, запряженных в телегу, на которую свалил немудреный сельхозинвентарь. Маслобойку не взяли, так как подобная работала у недалекого соседа Лази Климова.
Свою маслобойку Михасько разобрал и, уложив за сараем, накрыл толстым слоем соломы. До лучших времен. Забрали только мотор, который несколько десятилетий мерно тарахтел на колхозном зернотоке. Все время на глазах своего бывшего хозяина. Остался и конный плуг выше сарая. На нем я играл, воображая себя сначала ездовым, потом шофером.
В сорок девятом началась высылка в Сибирь мало-мальски бывших зажиточных людей. Депортировали тогда и мою бабушку и ее второго мужа Юська Кордибановского, у которого не было обеих рук. Назвать их на тот момент зажиточными не поворачивается язык. Это были двое стариков, которые уже доживали свой век. И бабушка упорно несла свой крест, провожая и обслуживая деда Юська даже в туалете.
Но мясорубка борьбы с "врагами народа" требовала новых жертв. Чем больше, тем лучше. И местные власти лезли из кожи вон, чтобы показать, что они не последние в этой нарастающей классовой борьбе с игрой в одни ворота.
В списки подлежащих депортации Михасько Суслов не попал. Возможно, помогло то, что с первых дней существования колхоза он добровольно отдал почти все нажитое годами на хозяйственный двор новорожденного колхоза. Однако весть о предстоящей высылке сельчан насторожила Суслова. Привезенные из Канады доллары в золотых монетах он уложил в небольшой узкогорлый чугунок и залил топленым свиным жиром.
Темной ночью, обернув обильно промасленным тряпьем, он зарыл чугунок в укромном месте в самом углу двора. Плотно утрамбовал землю, присыпал посеревшей соломой. Когда вакханалия с депортацией стихла, Михасько поздним вечером принялся откапывать чугунок с монетами.
Лопата легко проникала в потревоженный три месяца назад разрыхленный грунт. Уже миновал заветные три штыка земли, на глубине которых должно быть тяжелым трудом добытое в подземных лабиринтах канадских шахт накопленное добро. Михасько не верил своим глазам. Чугунка не было. Стал лихорадочно копать вглубь. Лопата сразу же уперлась в нетронутый грунт.
Стал раскапывать по кругу, все шире и шире. Выбросив грунт лопатой, спустился в яму. Закорузлыми пальцами искал по всему дну, обламывая ногти в жирном, плотно слежавшемся черноземе. Наконец, теплившиеся остатки надежды испарились. Тяжело поднялся с колен. В голове стучали несколько глухих колоколов сразу, каждый на свой лад. Даже не забросав яму, едва передвигая негнущиеся ноги, пошел в дом.
В ту ночь он впервые тяжело напился. Сон был тяжелым, каким-то нереальным. Все время казалось, что под его ногами качается, то поднимающаяся, то стремительно падающая в бездну шахты решетчатая клеть, в которой рабочих спускали до выработки.