Вдова Клико
Шрифт:
— Я останусь и не буду грустить, обещаю.
Но Николь почувствовала, что сердце у нее разрывается.
— И про папу не говори!
— Почему?
— Ты от этого огорчаешься. И мне нельзя.
— Конечно же, можно.
— Тебе намазать клубничного варенья или помидорного?
— Хм… наверное, помидорного. Садись ко мне на колени, будем есть вместе. Правда же, я не печальная. Когда я смотрю на тебя, мне радостно.
Ментина забралась к ней на колени. Было так приятно почувствовать ее теплое тельце, что у Николь опять чуть слезы на глазах не выступили.
— Ну вот, ты огорчилась. Все
— Я загрустила, что папы с нами нет, и ты оттого же грустишь, но это не страшно. Можно быть одновременно и радостной, и грустной. У нас с тобой есть прекрасные воспоминания о папе, и это хорошо. Давай-ка введем новое правило, ma petite: мы будем начинать и заканчивать каждый день разговорами о нем. Ты первая.
— Он понарошку хмурится и падает, и меня смешит, — начала Ментина, сразу ухватив суть новой игры.
— Он нам рассказал, как называются все звезды на небе.
— Он тебя целует, и это противно! — засмеялась Ментина.
— Он тебя катает на самой быстрой лошади.
— Он придумывает сказки про котят.
— Сегодня у него день рождения, — сказала Николь.
— А я ему пирог испекла.
— Его любимый, со сладкими синими и золотыми луковками?
— Откуда ты знаешь? — Глаза у Ментины стали такими круглыми от удивления, что сердце Николь растаяло.
— Мы обе знаем. Он твой папа и мой муж, и он наш с тобой. Мы будем его помнить и никогда не забудем. — Николь подняла игрушку, сложила две ее половинки и поставила у кукольного стола, проглотив застрявший в горле комок. — Видишь? Я не плачу. И про папу ты можешь говорить всегда, когда захочешь. Иногда мы будем радоваться, иногда грустить, но я больше никогда тебя не покину, Ментина. А теперь у меня есть идея: давай пойдем к Наташе и купим настоящий торт. Будем вместе праздновать и вспоминать, ты и я.
— Ой, да, мама! А можно я выберу торт? А еще я буду всю дорогу держать тебя за руку! А можно мы будем прыгать?
— Можно.
Как все вокруг может оставаться таким, как прежде? После смерти Франсуа Николь еще ни разу не была в булочной, но вот она пришла, и все оказалось на своих местах: длинный извив медной ручки, стертой почти насквозь, большая деревянная дверь и бронзовая ступень, веселая витрина с разнообразной выпечкой.
— Bonjour, Николь, — сдержанно поздоровалась Наташа.
— Bonjour.
После похорон Николь не виделась с подругой. Наташа ни разу ее не навестила, а в тех редких случаях, когда Николь выходила подышать воздухом и отдохнуть от наполнявших дом призраков, подруга переходила на другую сторону улицы, чтобы с ней не встретиться. У нее не хватало духа спросить Наташу о причине такого неслыханного поведения.
— Нам вот этот! — воскликнула Ментина, показывая на роскошный millefeuille [36] , самый большой торт в булочной. — У нас званый вечер!
36
В России этот торт называют «Наполеон», во Франции поэтично именуют «Тысячелистник»: слоеный торт с миндальным кремом, ягодами и фруктами.
— Вот как? А по какому случаю, та petite?
С дочерью Николь она говорила совсем по-иному — ласково и дружелюбно.
— Мы с мамой устраиваем чай для папы.
Наташа с совершенно непроницаемым лицом унесла торт упаковывать и закрыла за собой дверь. Потом позвала Ментану, чтобы та его забрала. Николь жадно высматривала в лице подруги хоть какой-нибудь признак сочувствия. Может быть, она считает, что во всем виновата Николь? В конце концов, Наташа предупреждала ее быть осторожнее, а она пропустила предостережение мимо ушей, и вся ее жизнь развалилась.
Ментана вышла с фирменным Наташиным пакетом, аккуратно перевязанным золотой ленточкой.
— Она сказала, что раз это для папы и раз я такая хорошая девочка, то это будет подарком от нее.
— Merci, Наташа! — крикнула Николь, но ответа не услышала.
Чувствуя себя еще более одиноко, она вышла из лавки.
В этот вечер, уложив Ментину и едва дождавшись, пока девочка уснет, Николь сбежала вниз, в пустую гостиную и разрыдалась.
Хуже всего бывали вечера. Люди относились к ней по-доброму, но ей так недоставало присутствия мужа, простой, без усилий и церемоний, болтовни с ним о том, как прошел день. И в свой потайной зал ремюажа она ни разу после смерти Франсуа не заходила. Трудно было себе представить, что когда-то она так уверенно смотрела в будущее с ощущением, будто все может. Угол подвала, где она прятала ремюажный ящик с песком и перевернутые бутылки, казался сейчас совершенно бессмысленным и попросту глупым.
Потрепанное кожаное кресло, которое любил Франсуа, еще хранило форму его тела, но она постепенно исчезала. Рядом с креслом стоял шаткий столик со стопкой книг, из которых он ей читал Дидро, Руссо и руководство по виноделию: бесконечный список сортов винограда, но именно оно было любимой книгой. Им обоим нравилось, как звучат названия, о которых они даже не слышали. Целый вечер они могли провести, гадая, откуда они пришли: «кларет», «александрийский мускат», «арамон», «оксеруа блан», «жакер».
Николь открыла скрипичный футляр. Было темно и мрачно, но она так хорошо его знала, что ей не обязательно было видеть. Желтый бархат, ставший от времени горчичным. Коробочка канифоли, рассыпающейся в руках, теплое дерево и вырезанные эфы ожили в ее руках, заполняя комнату. Николь поднесла скрипку к подбородку — ощутить его прикосновение к этой скрипке. Но нет.
Когда Жозетта доложила о посетителе, Николь махнула рукой, чтобы та ушла. Все эти добрые намерения, сочувствия и вымученные заверения были для нее хуже всего.
— Простите, мадам, это Ксавье, и он говорит, что дело срочное.
— Если так, то впустите его, конечно. Спасибо, Жозетта.
Лучший воскресный костюм был тесноват на широких плечах, а шапку Ксавье надвинул на лоб.
— Что ты тут делаешь одна в темноте? — спросил он.
— Садись куда-нибудь, только не в это кресло.
Он неловко сел, широко расставив ноги. Милый Ксавье, самый верный ее друг и самый доверенный глаз на виноградниках.
— Я не особенно умею вертеть хвостом, так что перейду сразу к делу, — сказал он.