Вдова Кудер
Шрифт:
Своим сыном он не занимался. Если вдруг Жан поздно вставал и опаздывал в школу, он сразу шел в кабинет к отцу.
«Месье!
Прошу извинить моего сына, который не смог сегодня прийти в лицей, поскольку был уложен в постель по причине легкого недомогания…»
В тот год Жан довел себя до болезни, чтобы не сдавать экзамены. Весь июль он прожил в саду и наконец стал передвигаться как настоящий больной, усвоив все осторожные повадки и жесты.
Он остался на второй год в третьем классе. Перестал
Он был более крупным, более худым и элегантным, чем его товарищи, и, поскольку у него всегда было полно денег, он угощал их мороженым.
Если случайно его кошелек оказывался пуст, он брал наудачу немного денег из ящика, что мог заметить только старый бухгалтер отца.
Он не желал ничего делать. Дважды провалил экзамены на степень бакалавра, но в конце концов сдал их благодаря протекции.
Вот так все и началось. Он любил слоняться по улицам с приятелями, есть мороженое, а позже и потягивать пивко в уличных кафе.
Иногда его охватывала тревога: кем он станет, если?..
Да никем! Он никем не станет. Он сдался. Было уже поздно.
Он поднялся с кровати и босиком замер посреди мансарды, чтобы немного остыть.
«Смертный приговор осуществляется путем…»
Эта мысль была навязчивой, мучительной, неожиданной. Когда он пережил всю драму — и суд, и тюрьму, он едва ли отдавал себе отчет, что все это произошло именно с ним. Он слушал председателя, задававшего вопросы свидетелям.
— Поднимите правую руку. Поклянитесь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Вы не являетесь ни родственником, ни…
Ему казалось, что вся эта судебная машина была непропорционально велика по сравнению с его личностью! Как можно раздувать столько разных процедур из-за какого-то пустяка?
О его деле спорили, словно он действительно мог отвечать за свои поступки. Он же, сидя на скамье между двух жандармов, продолжал чувствовать себя школьником!
Отец не явился. Сестра тоже не пришла. Правда, тогда ей еще не было двадцати лет.
— Поднимите правую руку. Поклянитесь.
В перерывах они выходили в коридор покурить, а то и пропустить кружку пива в буфете! Вечером они возвращались домой!
«Смертный приговор осуществляется…»
Он кусал губы. Ему было нехорошо.
Неясная тревога охватила все его тело до кончиков пальцев, которые свел настоящий спазм.
Почему Тати так смотрела на него? Иной раз казалось, что она поняла, а иногда чувствовалось, что еще пытается понять.
Никого не разжалобила судьба предпринимателя из Ле-Мана, имевшего к тому же двоих детей. У Жана она тоже не вызвала сожаления. Он никогда не мучился угрызениями совести. Он едва вспоминал о нем, скорее, просто об очень крупном теле и тяжелом ратиновом пальто.
— Не следует забывать, господа судьи, что, когда мой клиент совершил неудачное движение, он находился в состоянии сильного опьянения и…
Это тем более неправда. Он выпил, но голова была ясная. Даже еще более ясная, чем всегда. Более того! Выходя из «Мандарина» следом за предпринимателем, он нарочно задержался и подумал про себя: «Сейчас ты совершишь глупость».
Он же мог уйти. И если он этого не сделал, то не потому ли, что хотел покончить с ним? Ведь ему было противно, ему все это надоело.
Ему хотелось чего-то определенного, чтобы никогда больше к этому не возвращаться.
Это было настолько правдой, что в тот момент, когда он ударил кастетом, ему показалось, что перед ним учитель английского языка.
Он ушел оттуда спокойный, даже с облегчением. Он перешел мост, прежде чем вернулся и увидел темную массу на тротуаре.
Он еще раз поколебался. Разве не проще сбросить тело в воду? Это позволило бы избежать осложнений на следующий день. И ему будет спокойнее.
Он вернулся чуть ли не вразвалочку и наклонился над телом.
А почему бы и нет?
«Смертный приговор осуществляется…»
И тем не менее через столько лет, когда он уже ничем не рискует, у него возник страх — обращенный в прошлое, непреходящий и мучительный. Он дошел до двери. Ему хотелось спуститься, войти к Тати, сесть на край ее кровати. Она бы поняла, что ему нужно побыть с людьми.
Кем стал мэтр Фагоне? Он всегда вполне доброжелательно относился к Жану, который, помимо своего желания, доверил ему дело. В конце концов они подружились, и адвокат ему рассказывал о своих похождениях с женщинами.
Жан поднял створку слухового окна, потянуло свежим ветерком. Он услышал пение птиц, видимо ночных. Впрочем, в птицах он не разбирался.
Ему стало холодно, и он плюхнулся в кровать.
Почему еще вчера он чувствовал себя таким счастливым?
У него болела голова, и, заснув лишь под утро, он пробудился с трудом. Тати поняла это с первого взгляда.
— Плохо себя чувствуешь? Пойди выпей чашку кофе, а уж потом покормишь кур.
Наверное, она была первым человеком, который его понимал. Уже с той субботы, с автобуса, когда она еще не знала, кто он такой и что он натворил, она начала называть его на «ты». В сущности, она так и не считала его взрослым человеком.
«Сделай то! Сделай это! Умойся! Побрейся! Выпей кофе…»
Она наблюдала за ним, думая что-то про себя. Если бы он заболел, она наверняка взяла бы его на руки, как ребенка, рассмотрела бы со всех сторон, уложила бы, сделала бы припарки.
«Успокойся. Я сделаю…»
Вот именно так ему всегда мечталось поболеть. Дома ему прислали бы нянек, или врача, или сиделку.
— Да, это я виновата! — вдруг произнесла Тати, когда он наклонился над инкубатором, чтобы поправить лампу.
— В чем?