Вдребезги

Прежде чем взяться за перо и приступить к этому роману, писатель снял с туалетного столика зеркало, поставил его перед собой и принялся рассматривать свое лицо. Слегка вытянутое, вполне заурядное, но все же не лишенное своеобразия. Глаза — серые и усталые. Темные волосы отброшены назад со лба и приглажены за ушами. Рот — слегка недовольный и упрямый — с небольшой натяжкой мог бы показаться ироничным. Подбородок невыразительный. В уголках рта залегли две длинные складки.

Общее впечатление указывало на нерешительность вкупе с чувством собственного достоинства. Порой перевешивало одно, порой — другое, по настроению, которое, в свою очередь, определялось взаимоотношениями и гармонией между галстуком и всегда наполовину поднятым остроконечным воротничком. Это опять же было связано с целым рядом внешних обстоятельств, таких, как наличие денег, сигарет, впечатлений и пр. Но порой случалось, что писатель, несмотря на безукоризненный галстук, пребывал в отвратительном расположении духа. Впрочем, это могло бы подтолкнуть нас к слишком глубоким размышлениям, поэтому ограничимся констатацией факта: он был человеком настроения.

Зеркало равнодушно отражало его облик, на протяжении полутора лет оно делало это по нескольку раз на дню, и ему порядком поднадоели и физиономия писателя, и его галстуки. Зеркала, за исключением флегматичных карманных, как и объективы камер, поразительно быстро устают смотреть на одно и то же лицо; так что зеркальце для бритья буквально требует, чтобы перед ним время от времени подкрашивали кокетливый женский ротик, а цейсовский объектив затуманивается и утрачивает четкость, если им фотографировать одного человека несколько раз подряд. Вот так и зеркало писателя. Оно отразило его лицо, недовольное и зевающее, а когда он, забывшись, продолжал глядеть в него, скорчило гримасу.

Складки в уголках рта словно ударом ножа рассекли его черты, глаза утратили симметричность, а подбородок презрительно опустился. Писатель показал язык своему отражению, которое незамедлительно ответило ему тем же, зажег сигарету и начал писать. Сначала он написал любовное письмо.

На прошлой неделе исполнился год, как ты умерла, Ами, — должен извиниться перед тобой, что только сейчас об этом вспомнил. Не знаю, как вышло, но я совершенно забыл об этом и даже не помню, что делал в тот день. Скорее всего, сидел в консульстве, листал безличные равнодушные бумаги и смотрел в окно. Шел дождь. Больше я ничего не помню. А может, я путаю с тем, что было в прошлом году. Тогда дожди лили всю осень, мелкие острые капли просачивались сквозь одежду, и ты постепенно промерзал до костей. Когда мы возвращались домой с твоих похорон, у нас со Стеном была одна мысль: поскорее бы найти какое-нибудь местечко, где можно выпить спасительную чашку горячего кофе. Мы отправились в кафе отеля «Кемп». Там было так пусто, что мы засомневались, входить ли. А потом просидели два часа, обсуждая дела.

Когда мы вышли, нам повстречался Рольф. Стен сказал ему, что мы идем с твоих похорон. Очки Рольфа недоуменно заблестели. Он вдруг вспомнил что-то, пробормотал: «Вот оно что!» — и пошел дальше, как-то особенно прямо держа спину.

Но я не хочу жаловаться на твоих прежних друзей, Ами, вовсе нет. Рольф в тот день был необычайно рассеян, и я уверен, потом он опамятовался. К тому же мы стояли в вестибюле отеля «Кемп», мимо нас вверх и вниз по лестницам сновали люди, хлопали двери, и это нас отвлекало. Он просто не понял, о чем речь.

Поэтому, надеюсь, ты простишь нас с Рольфом за то, что мы, каждый по-своему, недостаточно горевали о твоей смерти. Что касается меня, я вообще все необыкновенно быстро забываю. Еще быстрее, чем ты, а у тебя это ловко получалось. Вот и теперь, когда я пишу тебе и имею честь представить почти деловое предложение, мне трудно сразу найти верный задушевный тон: ведь я тебя уже не так ясно себе представляю. Возможно, я смогу напрячься и вспомнить тебя во всех деталях, но и этот образ будет неживым. Еще полгода назад все было иначе. Но сколько воды утекло за полгода!

Известно ли тебе, что тебя возвеличили почти как святую? Ныне, упоминая в разговоре твое имя, надлежит выбирать патетический официальный тон — в этом, возможно, есть и моя вина, но теперь он мне претит. Все словно забыли, что ты была живым человеком, и представляют тебя исключительно как воплощение всех мыслимых достоинств. Думаю, тебе бы это не понравилось, я почти уверен в этом. И поэтому я хочу обратиться к тебе с предложением — почти деловым, как я уже упоминал, — и надеюсь, ты согласишься. Это совсем неопасно, нет, — мне даже кажется, что тебе понравится, но говорить об этом все равно тяжело: отсюда такое долгое вступление.

Видишь ли, Ами, я задумал написать о тебе книгу. Если ты позволишь. Я хочу описать тебя такой, какой помню, и буду очень благодарен, если ты мне поможешь. Как? Собственно, я еще не знаю — как, ведь ты умерла. Но не исключено, что ты каким-то образом сможешь мне помочь вновь представить тебя ясно и живо и ничего не забыть. Это было бы очень любезно с твоей стороны.

Понимаешь, я снова хочу увидеть тебя такой, какой ты была, а не такой, какой тебя позже представили, — скверно намалеванной иконой. Я обязан разбить этот образ, потому что он ничуть на тебя не похож. И ты должна мне в этом помочь.

Я собираюсь извлечь твой образ из всех уголков своей души и запечатлеть его на разлинованном листе белой бумаги. Возможно, я причиню тебе боль — ведь это все же насилие, но полагаю, что ты нуждаешься в освобождении от всех небылиц, которыми оказалась опутана и которые мешают мне увидеть тебя.

Ты боишься, что ради этого тебе придется еще раз умереть? Но, дорогая Амишка, подумай: ведь сначала тебе суждено прожить еще несколько мгновений, и лишь потом ты снова угаснешь, а эта книга будет завершена. Скажи, согласна ли ты помочь мне написать ее? Ты спрашиваешь, что будет потом? Мы еще не начали, рано думать об окончании.

В конце концов, если ты откажешься, я смогу считать, что выполнил свой долг и поведал тебе о моем намерении. Мне пришлось потревожить тебя, возможно, огорчить, но что сделано — то сделано. Итак, спокойной ночи, Ами, и подумай о моем предложении. Хотелось бы приступить к делу уже завтра вечером. Буду ждать тебя в десять часов. Раньше вряд ли получится — темнеет еще довольно поздно. Итак, завтра в десять вечера. Спокойной ночи.

Генри