Вдребезги
Шрифт:
2
О фотографировании
и проявлении снимков
У меня есть камера «Цейс-Икон» 6x9, со светосилой F/6,3. Я бы предпочел купить другую, со светосилой F/4,5, но она почти вдвое дороже, а я не смог собрать сразу столько денег. Камера у меня уже три года, и я истратил почти целое состояние на пластины и всякие дополнительные принадлежности, а также на проявку снимков.
Прежде я фотографировал пейзажи, но теперь в основном снимаю людей — поодиночке и группами. Пейзажные снимки вечно тщатся выдать себя за произведения искусства, каковыми, по-моему, фотографии быть не могут и не должны. Фотография призвана запечатлеть
Я всегда проявляю снимки сам. Три-четыре раза в год меня охватывает неодолимый интерес к проявке и печатанию фотографий с пластин, которые были отсняты за последние несколько месяцев и так долго пролежали в шкафу, завернутые в светонепроницаемую бумагу, что я с трудом вспоминаю, что там на них было. Я запираюсь в своей комнате, ввинчиваю красную лампочку в патрон и беспощадно сметаю все с письменного стола. На освободившееся место я водружаю кюветы с водой, а также проявителем и закрепителем, которые купил днем и в некотором экстазе растворил в мерном стакане с горячей водой.
Я предпочитаю метолгидрохиноновый проявитель. С ним проще управляться и труднее что-то перепутать в суете, которая всегда охватывает меня, когда я занимаюсь фотографией. Кроме того, мне нравятся стеклянные капсулы «Агфа», с обеих сторон закрытые мягкими оловянными крышками, — они рвутся легче, чем живое тело, и порошок высыпается из них белыми блестящими зернами. К солям закрепителя я, наоборот, испытываю некоторую антипатию. Мне кажется, что их кристаллы выказывают слишком много претензий и самомнения, когда с шумом падают в стакан с водой.
Я кладу пластину в кювету и слежу, чтобы проявляющий раствор заботливо растекся по желатиновой поверхности, матовая бледная кожа которой слегка окрашивается в свете красной лампы. Я медленно покачиваю ванночку взад-вперед, а сердце мое стучит все учащеннее. Когда на пластине, словно раскрывающийся бутон, начинают проступать темные пятна, настает кульминационный момент. Теперь я действую хладнокровно, придавая изображению необходимые оттенки и глубину. На этой стадии я редко совершаю ошибки, руки действуют сами собой, точно автоматы; внутренне расслабившись, я жду, пока пластина достаточно потемнеет и наступит черед погружать новую. Тогда я опять оживаю.
Больше всего мне нравится печатать на полуматовой мягкой бумаге: она усиливает глубину, но не искажает изображение, как иногда случается с жесткой или глянцевой бумагой. Если проявка негатива — занятие скорее теоретическое: результат можно предугадать лишь по глубине черного цвета и контрастности, — то печать дает ощущение реальности чуда — на белом листе проступает вдруг лицо или пейзаж, такими, какими вы их помните, не замутненными нечеткими, размытыми ассоциациями и впечатлениями. Здесь в кювете, слегка разрумянившийся от красной лампы, лежит тот самый стертый и затемненный отпечаток, полностью отделенный от остального мира и хранящий множество мелких, не различимых простым глазом черт, которые способен уловить лишь фотообъектив.
Все очарование фотографии заключается в этих прежде невидимых деталях: стоит к ним привыкнуть и дополнить их своим внутренним образом конкретного предмета — и снимок больше не представляет интереса. Поэтому у фотографии такой короткий срок жизни: уже через несколько часов она кажется устаревшей, и лучше поскорее убрать ее с глаз долой и забыть, чтобы, случайно наткнувшись на нее в другой раз, испытать то же чувство непосредственной близости и новизны, когда мелкие, незначительные детали озарят воспоминание о чем-то отрывочном и совершенно забытом и превратят его в яркую и пробуждающую память иллюзию. Трудно представить более сильный азарт, чем тот, который овладевает тобой, когда сидишь, склонившись над ванночкой с проявителем, и наблюдаешь, как, дополняя друг друга, проступают одна черта за другой, придавая целому совершенно новые значение и вес и, в конце концов, складываясь в изображение, которое, словно новорожденный младенец, с довольным видом оглядывает комнату.
Наиболее ярко это проявляется при печатании портретов и групповых снимков. В этом процессе есть некое сходство с оживлением мертвых. Ситуация или выражение лица, которые в реальной жизни никогда не бывают одними и теми же несколько раз подряд, повторяются в данном случае сколь угодно многократно — для этого нужен лишь достаточный запас фотобумаги и проявителя. Можно воспроизвести в сотнях экземпляров черты человека, умершего много лет назад; можно заполнить этими фотографиями всю комнату, и при этом один снимок будет как две капли воды похож на другой, и все будут улыбаться и смотреть на вас одним и тем же взглядом. От этого наверняка можно было бы сойти с ума, не будь у фотографий столь короткий срок жизни: уже через несколько часов они превращаются из оживших картин в равнодушные и поверхностные репродукции чего-то, что даже не достойно упоминания.
3
Появляется Ами
Без пяти десять. Значит, через пять минут появится Ами. Я все приготовил к ее приходу. На столе две кюветы — одна с проявителем, другая с фиксажем, копировальная рамка, две пачки бумаги «Велокс» и стопка аккуратно сложенных негативов. Под потолком светит красная лампочка.
Сам я облачен в удивительный торжественный наряд. Ами наверняка рассмеется веселым и беспечным смехом, когда заметит видавшие виды заляпанные брюки и пиджак, который узок в груди, и поэтому на нем не хватает пуговицы. Она не преминет попенять мне укоризненно-равнодушным тоном: отчего бы не пришить новую пуговицу? И при этом, исключительно по старой привычке, насмешливо вздернет подведенные брови.
Я беру копировальную рамку, вставляю в нее негатив и осторожно накрываю листом бумаги. Она довольно неохотно прилепляется к желатиновой поверхности и выгибается словно кошка, которая только что проснулась и потягивается, изгибая спину мягкой широкой дугой. Я накрываю рамку крышкой и настороженно смотрю на лампу — она загорается на сорок секунд. Мои глаза с тревогой и страхом ловят световой поток, который наполняет комнату и энергично борется с инфернальным светом висящей под потолком лампочки, и, споткнувшись, в отчаянии останавливаются на часах — 10 секунд, 20 секунд, 25, 35, 37, 39.
— Сорок.
Белый свет гаснет так же быстро, как и загорелся, фотолампа краснеет еще больше — от чувства победы. Я опускаю лист бумаги в проявитель, мое дыхание становится учащенным и настороженным.
Появляется Ами.
Она проступает нерешительно и неторопливо, проявитель вытягивает ее черты из бумаги в виде бесформенных темных пятен. Постепенно они сообразуются между собой, чернеют и превращаются в очертания усталой светлой головки Ами. Я нервно покачиваю кювету, вода колеблется, придавая ее лицу живое выражение. Оно приходит в движение, черты становятся все более и более знакомыми — вот Ами слегка улыбается. Она всегда улыбалась, когда я ее фотографировал. Ей это шло, и она это знала.