Вечер в Византии
Шрифт:
Вот и сегодня проблем накопилось столько, что ему нужен советчик. Да, он, несмотря ни на что, скучал по ее голосу. Когда он написал ей, что подает на развод, она ответила ему длинным письмом, умоляя не расторгать брака во имя сохранения семьи, взывая к его чувству и разуму. Он лишь мельком пробежал письмо, боясь, очевидно, как бы оно не поколебало его решимости, и холодно написал ей, чтобы она искала себе адвоката.
И вот — это было почти неизбежно — она в руках адвоката и жаждет денег, выгод, сведения счетов. Он пожалел, что не прочел тогда ее письмо более внимательно.
Поддавшись внезапному порыву, он снял трубку, назвал номер телефона в Нью-Йорке и вдруг вспомнил, что Пенелопа сейчас в Женеве — об этом сообщала в письме дочь.
«Глупая женщина, — подумал он. — Как раз сегодня ей следовало быть дома». Он опять снял трубку и отменил
8
Он снова налил себе виски и зашагал со стаканом в руке по комнате, сердясь на себя за то, что предался воспоминаниям о прошлом, разбередил старые раны. Не для того он приехал в Канн. Это Гейл Маккиннон виновата. «Ну что ж, — подумал он, — раз уж начал вспоминать, то надо вспоминать до конца. Вспомнить все ошибки, все просчеты, все измены. Если уж предался мазохизму — наслаждайся им сполна. Слушай, что говорят призраки, вспоминай, какая была погода в другие времена…»
Он отхлебнул виски, сел за стол и вновь погрузился в прошлое.
Он у себя в конторе после трехмесячного пребывания в Европе. Поездка была ни удачной, ни неудачной. Он жил — не без удовольствия — как бы вне времени и откладывал все решения.
На столе — куча рукописей. Он перелистал их без всякого интереса. До разрыва или полуразрыва с Пенелопой он завел обычай читать в небольшом кабинете, который устроил себе наверху, под самой крышей; там не было телефона и никто ему не мешал. Но по возвращении из Европы он снял неподалеку от конторы номер в гостинице и домой заходил нечасто. Он не вывез ни своей одежды, ни книг, поэтому, когда приезжали дочери, что случалось редко, он оставался с ними. Он не знал, насколько они осведомлены о размолвке родителей; во всяком случае, не было никаких признаков того, что они заметили перемену. Они так были заняты собственными заботами — свидания, занятия, диета, — что, казалось Крейгу, едва ли обратили бы внимание на своих родителей, даже если бы те разыграли у них на глазах, прямо в гостиной, сцену из «Макбета», употребив настоящий кинжал и пролив настоящую кровь. Ему казалось, что внешне они с Пенелопой ведут себя почти так же как всегда, только относятся друг к другу чуточку вежливей прежнего. Ни скандалов, ни пререканий в доме больше не было. Они не спрашивали друг друга, куда кто уходит. Это был период, когда он чувствовал себя странно умиротворенным, как это бывает с больным, который медленно поправляется после длительной болезни и понимает, что его не заставят выполнять тяжелую работу.
Время от времени они выезжали вместе. В день его сорокачетырехлетия Пенелопа сделала ему подарок. Они ездили в Мериленд посмотреть школьный спектакль, в котором Марша исполняла небольшую роль. Ночевали они в одном номере городской гостиницы.
Ни одна из предложенных ему пьес, по его мнению, не заслуживала внимания, хотя он был уверен, что некоторые из них пользовались бы успехом у публики. Но когда за такие пьесы брались другие и спектакли шли с аншлагами, он не испытывал огорчения и не сожалел об упущенной возможности.
Он уже не читал больше театральную хронику и не подписывался на специальную периодику. Избегал ресторанов типа «У Сарди» и «Дауни», которые когда-то любил посещать и в которых всегда полно людей из мира кино и театра — большинство их он знал в лицо.
После просмотра в Пасадене он ни разу не был в Голливуде. Время от времени звонил Брайан Мэрфи и сообщал, что посылает ему рукопись или книгу, которая, возможно, заинтересует его. Крейг добросовестно прочитывал то, что ему присылали, и по телефону отвечал Мэрфи, что его это не интересует. В последний год Мэрфи стал звонить лишь для того, чтобы справиться о его здоровье. Крейг всегда отвечал, что чувствует себя хорошо.
В дверь постучали, и вошла Белинда с рукописью пьесы и подколотым к ней запечатанным конвертом. У нее было какое-то странное, настороженное выражение лица.
— Только что принесли, — сказала она. — Лично вам. — Она положила рукопись на стол. — Новая пьеса Эдди Бреннера.
— Кто принес? — Крейг старался говорить спокойно.
— Миссис Бреннер.
— Что же она не зашла поздороваться?
— Я приглашала. Но она не захотела.
— Благодарю, — сказал он и вскрыл конверт. Белинда вышла, тихо закрыв за собой дверь. Письмо было от Сьюзен Бреннер. Она ему нравилась, и он жалел, что обстоятельства не позволяли ему больше встречаться с ней. Он прочел письмо.
«Дорогой
Мне кажется, эта вещь — лучшее из всего, что он написал после „Пехотинца“. В какой-то степени они сходны по настроению. Прочтете — увидите сами. Единственно, когда пьесы Эда находили достойное сценическое воплощение, — это в период его сотрудничества с Вами и Фрэнком Баранисом, и я надеюсь, что вы трое сойдетесь опять. Возможно, настало именно то время, когда вы снова окажетесь нужны друг другу.
Я верю в Ваш талант, в Вашу честность и в Ваше стремление показать в театре лишь то, что достойно внимания. Убеждена, что Вы — слишком благоразумный и благородный человек, чтобы позволить горькому воспоминанию встать на пути Вашей любви к настоящему искусству. Когда прочтете пьесу, пожалуйста, позвоните мне.
Звоните утром, часов в десять. Эд снимает неподалеку кабинетик и к этому времени уже уходит. Как всегда, Ваша Сью».
«Преданная, наивная, полная оптимизма жена, — подумал Крейг. — Как всегда». Жаль, что в то лето ее не было с ними в Антибе. Он долго смотрел на рукопись. Текст напечатан непрофессиональной рукой. И переплет неумелый. Наверно, печатала самоотверженная жена — Сьюзен Бреннер. Вряд ли Бреннер в состоянии оплатить машинистку. «Горькое воспоминание», — пишет Сьюзен Бреннер. Какое там воспоминание. Оно погребено под таким множеством других — горьких и сладких — воспоминаний, что теперь это всего лишь анекдот о ком-то, до кого ему, Крейгу, и дела нет.
Он встал и открыл дверь. Белинда сидела за столом и читала роман.
— Белинда, ни с кем меня не соединяйте, пока я сам не попрошу.
Она кивнула. В действительности в последнее время в контору звонили редко. Эти слова вырвались у него по старой привычке.
Он сел за стол и прочел неумело отпечатанный текст. Это заняло у него меньше часа. Он хотел, чтобы пьеса ему понравилась, однако, кончив чтение, понял, что браться за нее не станет. Как и первая пьеса Бреннера, она была о войне. Но не о боевых действиях, а о войсковом подразделении, которое, отвоевавшись в Африке, было переброшено в Англию и готовилось к высадке в Европе. Замысел был серьезный, но получилось жидковато. Действующие лица — с одной стороны, ожесточенные или надломленные войной ветераны, а с другой — свежее пополнение из новичков, которых муштровали и держали в страхе перед старшими и которые не знали, хватит ли им мужества и как они поведут себя, когда настанет время идти в огонь. Конфликты, возникавшие между ветеранами и новичками, дополнялись эпизодами с участием англичан — девушек, английских солдат, их родственников. На основе этого Бреннер попытался проанализировать различия между двумя обществами, представителей которых война свела на несколько месяцев в одном лагере. Стилистически Бреннер переходил от трагедии к мелодраме, а то и к грубому фарсу. Первая пьеса Бреннера была простая и цельная, беспощадно реалистичная, она прямо подводила героев к неизбежному кровавому концу. Новая пьеса блуждала, морализировала, настроения и место действия в ней менялись почти случайно. «Если нынешний период в жизни Бреннера называется зрелостью, то эта зрелость не пошла ему на пользу, — думал Крейг. — Она лишила его неповторимой юношеской непосредственности. Да, разговор со Сьюзен Бреннер по телефону будет не из приятных». Он снял было трубку, но раздумал. Нет, лучше перечитать пьесу и сообщить свое мнение завтра. Надо еще подумать.
Но, прочитав пьесу на следующий день еще раз, он не стал о ней лучшего мнения. Откладывать разговор уже не было смысла.
— Сьюзен, — сказал он, услышав в трубке ее голос, — боюсь, что не смогу за нее взяться. Хотите знать почему?
— Нет, — ответила она. — Оставьте рукопись у своей секретарши. Я возьму ее по дороге.
— Я очень сожалею, Сью.
— Я тоже. Я думала, вы и вправду хороший человек.
Он медленно положил трубку. Начал было читать другую пьесу, но в голову ничего не лезло. Поддавшись внезапному порыву, он снял опять трубку и попросил Белинду соединить его с Брайаном Мэрфи, который находился в это время на Западном побережье.