Вечер в Византии
Шрифт:
После того как они обменялись приветствиями и Крейг узнал, что Мэрфи чувствует себя превосходно и уезжает на субботу и воскресенье в Палм-Спринг, Мэрфи спросил:
— Чему обязан?
— Я насчет Эда Бреннера, Мэрф. Не можешь ли ты подыскать ему работу? Дела у него неважно складываются.
— С каких это пор ты стал добрым приятелем Эда Бреннера?
— Не в том дело. Я даже не хочу, чтобы он знал, что я тебе звонил. Устрой ему работу.
— Я слышал, он пьесу заканчивает, — сказал Мэрфи.
— Все равно дела у него неважные.
— Ты читал ее?
Крейг замялся.
— Нет, — сказал он наконец.
— Значит,
— Говори тише, Мэрф. И пожалуйста, никому ничего не рассказывай. Ну, так сделаешь что-нибудь?
— Попытаюсь, — сказал Мэрфи. — Но ничего не обещаю. И так дел полным-полно. Может, тебе самому что нужно?
— Нет.
— Чудесно. Считай, что вопрос мой — риторический. Передай привет Пенни.
— Хорошо, передам.
— Знаешь что, Джесс?
— Что?
— Люблю, когда ты мне звонишь. Единственный клиент, который не относит телефонные звонки на мой счет.
— Значит, я расточительный человек, — сказал Крейг и положил трубку. Он был уверен: сто против одного шанса, что никакой работы для Эда Бреннера на Западном побережье Мэрфи не подыщет.
Он не пошел на премьеру пьесы Бреннера, хотя и купил билет, потому что утром того дня ему позвонили из Бостона. Его приятель, режиссер Джек Лотон, поставивший там музыкальную комедию, сообщил по телефону, что спектакль не получился, и просил приехать и посоветовать, что делать.
Крейг отдал билет на премьеру Белинде, а сам вылетел в тот же день в Бостон. До начала спектакля ни с Лотоном, ни с другими людьми, причастными к постановке, он не стал встречаться — лучше посмотреть сперва самому, свежим глазом. Да и не хотелось погружаться в обычную жестокую грызню из-за того, что не получается спектакль: продюсеры жалуются на режиссера, режиссер — на продюсеров и ведущих актеров, а актеры — на тех и других.
То, что он увидел на сцене, вызвало в нем чувство жалости. Жаль было авторов, композитора, певцов и танцоров, актеров, музыкантов, зрителей и тех, кто вложил свои деньги в это зрелище, стоившее триста пятьдесят тысяч долларов. Несколько лет трудились талантливые люди, и вот спектакль увидел свет. Танцоры показывали чудеса виртуозности, певцы, которые и в других спектаклях пользовались неизменным успехом, превзошли самих себя. И никакого эффекта. На сцене появлялись и исчезали оригинальные декорации, оркестр извергал вакханалии звуков, актеры отважно и безнадежно улыбались, произнося остроты, над которыми никто не смеялся, в глубине зала с потерянным видом метались продюсеры. Лотон, сидя в последнем ряду, диктовал что-то измученным, охрипшим голосом секретарше, а та записывала в отрывной блокнот карандашом, в который был вделан электрический фонарик. И все-таки ничего не получалось.
Крейг ерзал на стуле, предчувствуя неизбежный провал. Ему хотелось встать и уйти, он со страхом думал о той минуте, когда все соберутся в номере гостиницы и обратятся к нему с вопросом: «Ну, что вы скажете?»
Занавес опустился. Жиденькие аплодисменты прозвучали как пощечина всем, кто причастен к его профессии, а застывшие улыбки кланяющихся исполнителей были похожи на гримасы измученных пытками людей.
Крейг не пошел за кулисы, а отправился прямо в гостиницу и, подкрепившись у себя в номере двумя стаканами виски, поднялся
Крейг не стал откровенничать в присутствии продюсеров, автора, композитора и художника. Он не питал к ним симпатии и не был связан с ними никакими обязательствами. Не они, а Лотон просил его сюда приехать, так что пусть эти люди сначала уйдут, а потом уж он честно выскажет свое мнение. А пока он ограничился несколькими успокоительными пожеланиями: сократить танец, слегка изменить песенный номер, иначе осветить любовную сцену. Все поняли, что ничего существенного он им не скажет, и разошлись по домам.
Последними ушли продюсеры. Оба небольшого роста, злые, вспыльчивые, наигранно энергичные, они грубили Лотону и почти не скрывали неприязни к Крейгу, который также не оправдал их надежд.
Когда дверь за продюсерами, приехавшими в Бостон с расчетом на блестящий успех, закрылась, Лотон сказал:
— Наверно, сейчас начнут названивать сразу десятерым режиссерам, чтобы ехали сюда на мое место. — Лотон был высокий, болезненного вида, в очках с толстыми стеклами. Всякий раз, когда он ставил пьесу, у него начиналось обострение язвы желудка независимо от того, хорошо или плохо шло дело. Он беспрестанно потягивал из стакана молоко и то и дело принимал микстуру «Маалокс». — Ну, что скажешь, Джесс?
— Думаю, надо свертывать дело.
— Так плохо?
— Так плохо.
— Но ведь есть еще время доработать, — возразил Лотон, словно оправдываясь.
— Не поможет, Джек. Не пытайся оживить дохлую лошадь.
— Боже ты мой, — пробормотал Лотон. — Удивительно, сколько неприятностей может сразу обрушиться на голову. — Он был уже немолод, поставил более тридцати спектаклей, получивших весьма лестные отзывы. У него сказочно богатая жена, а он сидит здесь, скорчившись от боли, и трясет головой, точно генерал, бросивший в бой последние резервы и потерявший их за один вечер. — Господи, хоть бы в животе отпустило.
— Брось ты это дело, Джек.
— Ты имеешь в виду спектакль?
— Нет, вообще. Так ты и в больницу угодишь. Ничто же тебя не вынуждает проходить через все это.
— Верно, — сказал Лотон. — Пожалуй, так. — Казалось, он удивился своему открытию.
— Ну?
— Чем же мне тогда заниматься? Сидеть со стариками в Аризоне и греться на солнышке? — Лицо его искривилось от нового приступа боли, и он прижал руку к животу. — Это единственное, что я умею. Единственное, чем я хочу заниматься. Пусть вот хоть этим дурацким, пустым спектаклем.
— Ты спрашивал мое мнение, — сказал Крейг.
— И ты его высказал. Спасибо.
Крейг встал.
— Иду спать. И тебе советую.
— Да, да, конечно, — почти с нетерпением сказал Лотон. — Вот только запишу кое-какие соображения, пока из головы не вылетело. На одиннадцать я назначил репетицию.
Не успел Крейг выйти, как тот склонился над текстом пьесы и лихорадочно застрочил ручкой, как будто от этого все вдруг переменится и к началу утренней репетиции остроты станут смешными, музыка — живой, танцы — зажигательными, аплодисменты — оглушительными, и даже Бостон его стараниями и муками к вечеру следующего дня станет другим городом.