Вечера Паши Мосина
Шрифт:
Я отворачиваюсь.
…А вот теперь-то начинается настоящая Содомия. Сплошная Гоморра. Глаза выплёскиваются из орбит, мечутся, как болотные огни, мешаются в сплошное огненное месиво.
Вот, вот одна нечисть с тритоньими лапами вспрыгивает на другую, они носятся так в два этажа, дико
Я уже ничего не понимаю, меня отталкивают, а потом прижимают к столу так, что я сажусь на салат. В ногах гремят костями, — молча, страшно достигая оргазма, — голые скелеты одного, кажется, пола. Бармалеич с мыльной пеной бешенства вокруг рта отливает их водой.
А вот кто-то с размаху бьёт другого рогами в зад, вбивает его в стену, и тот исчезает в ней…
Полная темнота, только на полу струится какое-то зеленоватое тление.
— Ну иди… иди скорей… ну, скорей, скорей, милый… — Это шепчет, стуча зубами, тётя Клёпа. И расстёгивает мне брюки. Другая её рука гнёт мою шею, и мои губы погружаются в кисель, мычащий, пахнущий одновременно гнилостью и помадой.
— Ты хочешь, хочешь… — убеждает она меня и, вся трясясь, как в припадке эпилепсии, тянет на пол. Я по ошибке попадаю ей во что-то глубокое и горячее. Она с воем отшатывается к стене.
Я пытаюсь пробраться к окну, чтобы подышать свежим воздухом. Но там кто-то сидит. Оно вдруг бросается на меня сверху, садится на плечи. Я бью наугад в горящий глаз и быстро ползу по телам, хрюкающим от плоти и часто дышащим…
— А где моя баночка? — тонко тянет невидимый гидроцефал.
Пахнет серой.
— Губан! Губа-ан! — орут с потолка. — Пить… при… неси… Дай пить, слепая кишка!
— Чичас, — отзывается домовой и ползёт на кухню.
Сколько времени проходит? Не знаю, но уже, кажется, тень рассвета слабо лижет окно и чуть светлее делается в
Я уже различаю вспаханный стол. Подтягиваю первую же не до конца вылившуюся бутылку и быстро выпиваю подряд три лафитничка. Заедаю пластом сёмги, чуть не ткнув вилкой в чью-то ладонь, лежащую на блюде.
Стихли последние звуки. Все спят. Да, наверное, не все. Кое-кого потом не досчитаться.
На стене мне мерещится распростёртая тень человека. Того, кого впечатали в стенку.
Напилась Балаевка.
Я одеваю пиджак, кладу несколько кусков в карман и пробираюсь на кухню.
На пороге с бледной застывшей улыбкой валяется бородатая женщина. Борода окровавлена, юбка задрана, а правая нога до бедра оторвана. Нет, скорей — отгрызена.
Я высоко поднимаю ноги, чтобы не забрызгаться кровью (хотя что ж, наверное, уже весь испачкался) и крадусь к водопроводному крану. Я отворачиваю винт… и чуть не теряю сознание: вместе с сопением далёкой воды из носика крана вылезает чья-то узкая, бескровная рука…
Челюсть у меня отваливается. Я пытаюсь поставить её на место. Нет, всё равно отваливается. Да что и говорить, острые впечатления, очень острые!
…И я ухожу.
Ухожу в мокрый балаевский рассвет.
Я снова прохожу знакомыми переулками и поднимаюсь к себе, на второй и последний этаж. И опять ищу ключ под дверью.
Сейчас я немного вздремну, так, на часок-другой. Чтобы успокоиться.
А потом надену дешёвый, закапанный рабочий костюм и пойду на службу…
Ну, вот и всё. Кажется, всё.
Да, забыл! И вот так — каждый второй день недели, кроме красных праздников.
Только прошу вас ещё раз о том, о чём говорил в начале этого рассказа…
1966