Вечера с историком
Шрифт:
Никогда еще дон Родриго не находил ее такой желанной, никогда еще не чувствовал себя таким спокойным и счастливым от обладания ею. Кровь прилила к его оливкового цвета лицу, он заключил ее в объятья, целовал ее щеки, губы, шею.
— Моя жемчужина, моя прелесть, моя жена! — восторженно шептал он. Затем добавил нетерпеливо: — Священник! Где священник, что соединит нас?
Глубокие непроницаемые глаза встретили его горящий взор. Она только прижалась к его груди, и ее губы сложились в улыбку, которая сводила его с ума.
— Ты любишь меня, Родриго, несмотря на все?
— Люблю тебя! — Это был трепещущий, приглушенный, почти нечленораздельный возглас. — Больше жизни, больше, чем вечное блаженство.
Она вздохнула, глубоко удовлетворенная, и сильнее прильнула к нему.
— О, я счастлива, так счастлива, что твоя любовь ко мне действительно сильна. Однако хочу подвергнуть ее проверке.
Он крепко обнимал ее.
— Какой проверке, любимая?
— Я хочу, чтобы эти брачные узы были настолько крепкими, чтобы ничто на свете, кроме смерти, не могло разорвать их.
— Но я хочу того же, — промолвил он, хорошо сознавая выгодность для себя этого брака.
— Хотя я и исповедую христианство, в моих жилах течет еврейская кровь, поэтому я желала бы бракосочетаться так, чтобы это устроило и моего отца, когда он снова выйдет на свободу. Я верю, что он вернется, потому что он не погрешил против святой веры.
Она умолкла, а он почувствовал беспокойство, несколько охладившее его пыл.
— Что ты имеешь в виду? — напряженно спросил он ее.
— Я хочу сказать… ты не будешь на меня сердиться? Я хочу, чтобы наш брак был заключен не только христианским священником, но сначала раввином в соответствии с иудейским обрядом.
Она почувствовала, что его руки словно обессилели, и он ослабил свои объятья, поэтому она прижалась к нему еще крепче.
— Родриго! Родриго! Если ты действительно любишь меня, если действительно желаешь меня, ты не откажешь мне в этой просьбе; я клянусь тебе, что как только мы поженимся, ты больше никогда не услышишь ничего, что напомнило бы тебе о моем происхождении.
Он ужасно побледнел, губы его задрожали и капли пота выступили на лбу.
— Боже мой! — простонал он. — Что ты просишь? Я… я не могу. Это же святотатство, оскорбление веры.
Она с гневом оттолкнула его.
— Ах вот как! Ты клянешься мне в любви и, когда я готова пожертвовать всем ради тебя, ты не желаешь принести мне эту маленькую жертву и даже оскорбляешь моих предков, словно они не были моими. Я лучше думала о тебе, иначе не просила бы сегодня прийти сюда. Я думаю, тебе лучше оставить меня.
Дрожащий, в полном смятении, охваченный бурей противоречивых чувств, он пытался защититься, оправдаться, переубедить ее. Его возбужденная речь лилась непрерывно, но впустую. Девушка оставалась холодной и равнодушной настолько, насколько раньше была нежной и страстной. Он доказал, чего стоит его любовь. Он может идти своей дорогой.
Для него принять ее предложение действительно означало бы осквернить веру. Однако от мечты стать обладателем десяти миллионов мараведи и ни с кем не сравнимой по красоте женщины было не так-то легко отказаться. Он был достаточно алчен от природы и к тому же сильно нуждался в деньгах, потому готов был уже смириться с участием в отвратительном ему ритуале венчания, лишь бы осуществить эту свою мечту. Но, хотя сомнения христианина почти исчезли, оставался страх.
— Ты ничего не понимаешь, — воскликнул он. — Если бы стало известно, что я могу допустить возможность такой процедуры, Святая Палата сочла бы это несомненным доказательством вероотступничества и послала бы меня на костер.
— Ну, если это единственное препятствие, то оно легко преодолимо, — холодно сказала она. — Кому на тебя доносить? Раввину, что ждет наверху, донос будет стоить собственной жизни, а кто еще будет об этом знать?
— Ты уверена в этом?
Он был побежден. Но теперь уже она решила поиграть им немного, заставляя его преодолевать неприязнь, возникшую в ней из-за его недавней нерешительности. Эта игра продолжалась до тех пор, пока он сам не начал настойчиво умолять ее о быстрейшем совершении еврейского обряда бракосочетания, вызвавшего в нем такое отвращение.
Наконец она сдалась и провела его в свою комнату, где когда-то встречались заговорщики.
— Где же раввин? — спросил он нетерпеливо, оглядывая пустую комнату.
— Я позову его, если ты действительно уверен, что этого хочешь.
— Уверен? Разве я недостаточно ясно подтвердил это? Ты до сих пор сомневаешься во мне?
— Нет, — сказала девушка. Она стояла поодаль, искусно управляя им.
— Но я не хочу, чтобы люди думали, будто тебя к этому принудили.
Это были очень странные слова, но он не обратил внимания на их необычность. Он вообще не отличался сметливостью.
— Я настаиваю, чтобы ты подтвердил, что сам желаешь, чтобы наш брак был заключен в соответствии с еврейскими традициями и по закону Моисея.
И он, подогреваемый нетерпением, желая быстрее покончить с этим делом, поспешно ответил:
— Конечно же, я заявляю, что я хочу, чтобы наш брак был заключен по еврейскому обычаю и в соответствии с законом Моисея. Ну, а теперь, где же раввин? — он услышал звук и заметил дрожание гобелена, маскировавшего дверь алькова.
— А! Он, наверное, здесь…
Он неожиданно замолк и отпрянул, как от удара, судорожно вскинув руки. Гобелен откинулся, и оттуда вышел не раввин, которого он ожидал увидеть, а высокий худой человек, слегка ссутулившийся в плечах, одетый в белую рясу и черный плащ ордена святого Доминика. Лицо его было спрятано под сенью черного капюшона. Позади него стояли два мирских брата этого ордена, два вооруженных служителя Святой Палаты с белыми крестами на черных камзолах.
В ужасе от этого видения, вызванного, казалось, только что произнесенными им святотатственными словами, дон Родриго несколько мгновений стоял неподвижно в тупом изумлении, даже не пытаясь осознать смысл происшедшего.