Вечера с историком
Шрифт:
— Ну что вы, госпожа, — ответил он. — Я вернусь за вами, когда придет время. К дню Всех Святых, или, самое позднее, к Рождеству. И я привезу с собой человека, который поручится за меня.
— Какая нужда ручаться за вас мне? — в великом раздражении запротестовала девушка. — Мы принадлежим друг другу, вы и я. Но вы вольны странствовать по свету, а я беспомощно сижу в этой клетке…
— Да, но ведь в скором времени я освобожу вас, и с тех пор мы пойдем рука об руку, — он шагнул к столу, на котором стояли рог с чернилами, коробочка с песком, несколько перьев и лежала бумага. Взяв стило, он принялся
«Я, дон Себастьян, милостью Божией король Португалии, беру в жены светлейшую донну Анну Австрийскую, дочь светлейшего принца Иоганна Австрийского, на основании разрешения, полученного от двух епископов.»
Внизу он поставил подпись — такую же, какую во все века ставили португальские короли: El Rey (король).
— Вы удовлетворены, госпожа? — с мольбой спросил он, вручая ей бумагу.
— Как может эта записочка удовлетворить меня?
— Это — обязательство, которое я исполню, как только позволят Небеса.
Услышав это, Анна ударилась в слезы, а Себастьян пустился в увещевания и болтал до тех пор, пока отец Мигель не вынудил его удалиться, поскольку было уже поздно. Тогда принцесса забыла о своих собственных горестях и преисполнилась сочувствия к возлюбленному: нет, она и слышать ничего не желает, он обязан принять все ее достояние — сто дукатов и украшения, в числе которых были золотые часики, усыпанные алмазами, и колечко с камеей, изображавшей короля Филиппа. Ну и, наконец, ее собственный портрет размером с игральную карту.
Пробило десять, и отец Мигель спешно спровадил Себастьяна, предварительно преклонив перед ним колена и приложившись к монаршей длани. Затем Себастьян пал на колени перед принцессой и облобызал ее руку. Оба обливались слезами. Наконец он ушел, и скорбящая Анна, опершись на руку донны Марии де Градо, удалилась в свою келью, чтобы выплакаться и предаться молитвам.
Следующие несколько дней она ходила как во сне, бледная и безучастная ко всему, угнетенная сознанием своего одиночества, которое она пыталась смягчить, посылая Себастьяну письма в Вальядолид, куда он возвратился. Из всех этих писем сохранилось только два.
«Король и господин мой, — писала она в одном из них, — увы! Какие страдания приносит разлука! Мне так больно, что я умерла бы, если б не испытывала мимолетного облегчения от общения с Вашим Величеством посредством этих посланий. Сегодня я чувствую то же самое, что чувствовала в любой другой день с тех пор, как мы перестали проводить вместе счастливые и сладостные мгновения. Нынешняя разлука — кара Небес, столь суровая для меня, что я бы осмелилась назвать ее несправедливой, ибо я без всяких на то оснований лишена счастья, которого мне не хватало столько лет и которое я ныне купила ценой страданий и слез. Но, господин мой, я готова вновь пережить все обрушившиеся на меня горести и страдать опять, если это поможет мне уберечь Ваше Величество хотя бы от малой толики невзгод. Да внемлет Всевышний моим молитвам. Пусть положит Владыка мира конец несчастьям и нестерпимым мукам, которые приносят мне разлука с Вашим Величеством. Возможно ли жить после столь долгих страданий и боли?
Я принадлежу Вам, господин мой, о чем Вы уже знаете. И верность, в коей поклялась я Вам, сохраню я и в жизни, и в смерти, ибо даже смерть не вырвет ее из души моей. И будет эта верность бессмертна в веках, как и сама душа…»
Так писала племянница короля Филиппа Испанского удалившемуся в Вальядолид кондитеру Габриелю Эспинозе. Чем занимался в эти дни он — нам неведомо, известно лишь, что он не был стеснен в передвижениях: именно на городской улице настырная и вездесущая судьба свела его лицом к лицу с Грегорио Гонзалесом, человеком, у которого он работал поваренком, когда тот служил графу Ньеба.
Грегорио окликнул Эспинозу и в изумлении уставился на него: платье кондитера, хоть и было не первой свежести, отнюдь не походило на одеяние простолюдина.
— Кому же ты теперь служишь? — осведомился заинтригованный Грегорио, как только они обменялись приветствиями.
Эспиноза преодолел мимолетное замешательство и взял за руку своего бывшего сотоварища.
— Времена меняются, друг Грегорио. Я больше никому не служу. Теперь мне самому подавай слуг!
— Так что за положение ты сейчас занимаешь?
— Это не имеет значения, — высокомерно осадил его Эспиноза, и Грегорио почувствовал, что дальнейшие расспросы неуместны. Завернувшись в плащ, он пошел своей дорогой, а кондитер крикнул ему вслед: — Если тебе что-нибудь понадобится, буду рад по старой дружбе оказать тебе услугу!
Но Грегорио никак не собирался просто расстаться с Эспинозой. Мало кому охота терять старого друга, если встречаешь его опять спустя годы, да еще богатым и процветающим человеком. Эспиноза должен всенепременно жить в одном доме с Грегорио. Жена Грегорио будет очень рада возобновить знакомство и услышать из первых уст историю его новой благополучной жизни. Грегорио не желает слышать никаких отговорок. В конце концов Эспиноза, уступая настырности приятеля, отправился вместе с ним в убогий квартал, где стояло жилище Грегорио.
За грязным сосновым столом в жалкой коморке сидели трое: Эспиноза, Грегорио и его жена. Последняя не выказывала обещанной Грегорио радости по поводу нынешнего благополучия Эспинозы. Возможно, кондитер заметил ее злобную зависть. Вероятно, желая еще больше подогреть ее (а это — лучший способ наказания завистников), кондитер предложил Грегорио просто-таки великолепную работу.
— Иди ко мне на службу, — сказал он. — Я дам тебе пятьдесят дукатов сразу и буду платить четыре дуката в месяц.
Они отнеслись к его богатству с заметным недоверием. Чтобы убедить их, Эспиноза достал и показал золотые часы (редчайшую вещицу), осыпанные бриллиантами, дорогое кольцо и другие отнюдь не дешевые украшения. Парочка взирала на все это в полном смятении.
— Но разве не говорил ты мне, когда мы вместе служили в Мадриде, что прежде ты был простым кондитером в Оканье? — вырвалось у Грегорио.
Эспиноза усмехнулся.
— Мало ли королей и принцев были вынуждены скрываться под чужой личиной? — вкрадчиво проговорил он и, видя потрясенные физиономии приятелей, решил играть дальше. Ничего святого для него больше не было. Он вытащил из кармана даже портрет милой одинокой царственной госпожи, томящейся в монастыре Мадригала, и швырнул его через стол, заляпанный винными и масляными пятнами.