Вечера с историком
Шрифт:
Монах откинул капюшон, глазам Родриго открылось ласковое, проникнутое сочувствием, бесконечно грустное лицо Томаза де Торквемады. Грустью и состраданием был также проникнут голос этого глубоко искреннего и святого человека.
— Сын мой, мне сказали, что ты вероотступник. Однако, чтобы поверить в такую невероятную для человека твоего происхождения вещь, я должен был лично убедиться в этом. О, мой бедный сын, по чьему злому умыслу ты так далеко отошел от пути истинного?
В чистых грустных глазах инквизитора блестели слезы. Его мягкий голос дрожал от сострадания.
И тут ужас дона Родриго сменился
— Вот эта женщина заколдовала, одурачила и совратила меня! Она устроила ловушку, в которую заманила меня, чтобы погубить.
— Верно, ловушку. Она получила мое согласие на это, чтобы испытать твою веру, которая, как мне говорили, не тверда. Будь твое сердце свободно от ереси, ты никогда бы не попал в эту ловушку. Если бы у тебя была крепкая вера, сын мой, ничто не могло бы отвратить тебя от верности нашему Спасителю.
— Господи! Молю тебя, услышь меня, Господи! — Родриго упал на колени, подняв к небу сложенные в умоляющем жесте руки.
— Ты будешь услышан, сын мой. Святая Палата никого не осуждает, не выслушав. Но на что ты можешь надеяться, взывая к Господу? Мне говорили, что ты ведешь беспорядочную и тщеславную жизнь, и я страшился за тебя, узнав, как широко ты открыл врата своей души злу. Но понимая, что годы и разум часто исправляют и искупают грехи молодости, я надеялся и молился за тебя. Но что ты станешь вероотступником, что твое супружество может быть закреплено нечистыми узами иудаизма… О! — грустный голос прервался рыданием, и Торквемада закрыл свое бледное лицо длинными, истощенными, почти прозрачными руками.
— Молись теперь, дитя мое, о милости и силе, — призвал он. — Претерпи небольшое предстоящее тебе мирское страдание во искупление своей ошибки, и когда твое сердце будет полно раскаяния, ты получишь спасение от Божественного милосердия, которое не имеет границ. Я буду молиться за тебя. Больше я ничего не могу для тебя сделать. Уведите его.
6 февраля того же, 1481 года, Севилья стала свидетелем первого аутодафе. Наказанию подверглись Диего де Сусан, другие заговорщики и дон Родриго де Кордова. Торжественная церемония проводилась относительно скромно, не с такой мрачной пышностью, как впоследствии. Но все основные элементы уже присутствовали.
Впереди процессии шел монах — доминиканец, несущий зеленый крест инквизиции, закутанный в траурное покрывало. За ним шли попарно члены братства Святого Павла — мученика, монастырские служки Святой Палаты. Далее босиком, со свечами в руках, шли осужденные, одетые в рубище кающихся грешников, позорного желтого цвета.
Окруженные стражами с алебардами, они прошли по улице до кафедрального собора, где мрачный Оеда отслужил мессу и прочитал проповедь. После этого они были уведены за город на Табладские луга, где их уже ждали столбы и хворост.
Таким образом, лжесвидетель был казнен той же смертью, что и его жертвы. Так Изабелла де Сусан, известная как «Прекрасная Дама», вероломно отомстила своему недостойному возлюбленному за его собственное вероломство, ставшее причиной гибели ее отца…
Когда все было кончено, она нашла убежище в Монастыре. Но вскоре покинула его, не приняв пострига. Прошлое не давало ей покоя, и она вернулась в свет, пытаясь в его волнениях найти забвение, которое не дал ей монастырь и которое могла дать только смерть. В своем завещании она выразила желание, чтобы ее череп был повешен над входом в ее дом в Каппе де Атаун как символ посмертного искупления ее грехов. И этот голый оскаленный череп когда-то прекрасной головы висел там почти четыре сотни лет. Его видели еще легионы Бонапарта, разрушившие Святую Палату инквизиции.
4. КОНДИТЕР ИЗ МАДРИГАЛА. Рассказ о Лжесебастьяне Португальском
Во всей скорбной и трагикомической летописи человеческих слабостей, именуемой Историей, нет повести печальнее, чем повесть о принцессе Анне, внебрачной дочери сиятельного Иоганна Австрийского, побочного сына императора Карла V и, следовательно, сводного брата бессердечного Филиппа II, короля Испании. И не было среди женщин голубых кровей ни одной такой, чья судьба столь трагически зависела бы от обстоятельств ее рождения.
Внебрачные сыновья королей еще могли чего-то добиться в жизни, и примером тому — ослепительная карьера родного отца Анны, но для внебрачных дочерей, особенно таких, которые, подобно ей, несли двойное бремя, ибо принадлежали к младшей ветви родового древа, надежды на счастье почти не было. Голубая кровь, разумеется, возвышает их, но обстоятельства рождения сводят на нет преимущества высокого положение. Царственное происхождение предписывает им выходить замуж только за принцев, а все те же обстоятельства рождения ставят им препоны на этом пути. Ну, а коли уж для них не находится подобающего места в миру, целесообразнее всего, наверное, оградить их от него, пока этих женщин не завлекла светская суета. Оградить, заточив в монастырь, где они могли бы вести достойную, благочестивую, выхолощенную жизнь.
Это и произошло с Анной. Шестилетней девочкой ее поместили в монастырь святого Бенедикта в Бургосе; по достижении отрочества перевезли в обитель Санта-Мария-ла-Реаль в Мадригале, где ей надлежало вскоре принять пострижение. Но Анна не хотела такой жизни. Она была молода, в душе ее кипела жгучая жажда жизни, которую не могли притупить даже убогие условия существования. От нее скрывали, что она красива, но и это не помогло. Подходя к вратам обители, она бурно протестовала, призывая сопровождавшего ее епископа засвидетельствовать ее нежелание вступать в монастырь.
Но ее желание или нежелание были не в счет. Помимо Божьей, в Испании существовала лишь воля короля Филиппа. И все же, скорее дабы подсластить пилюлю, чем по долгу родства, Его Католическое Величество даровал принцессе определенные привилегии, которых обычно не имеют члены религиозных сообществ: он приставил к ней двух фрейлин и двух слуг, а также позволил и после короткого годичного послушничества сохранить за собой титул «высочества». Анна знала себе цену и с ужасом понимала, что жизнь ее будет потрачена впустую. Впрочем, это относилось только к ее бренной оболочке: она механически исполняла послушания, из коих состояла монотонная монастырская жизнь с ее однообразными днями, полными одинаковых часов, с утратившей смысл сменой времен года, с отсутствием всяких временных вех, кроме сна и бодрствования, еды и работы, молитв и размышлений. И так — до тех пор, пока жизнь не утратит смысл и не выхолостится вконец, превратившись в подготовку к смерти.