Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.
Шрифт:
— Благодарю вас, господа сенаторы, — выпрямился, махнул рукой, отпуская всех. В то же утро, приведя себя в порядок, вернулся в Кронштадт решать дело о морском канале.
В бумагах Тайной канцелярии Молочков нашел упоминание про городские толки о небесном воине с копьем, каким он поразил наследника за казненного брата. Болтунов утишили беспощадно, и толки кончились.
Что на самом деле произошло с наследником, Молочков так и не понял.
Прошло несколько лет. История эта не выходила у него из головы. Загадка решилась случайно в разговоре с приятелем-физиком, специалистом по атмосферному электричеству. Для него диагноз был очевиден — действовала шаровая молния, эта бестия может вытворить что угодно. Способна пролезть
Итак, тайна петровской трагедии разрешилась. Молочков ликовал. К сожалению, той архивной дамы уже не было в живых, и он не мог подтрунить над ее мистикой. Молочков подготовил статью, однако физик вдруг засомневался: все же Яков Брюс не зря упоминал первую грозу 1716 года. Судя по всему, тогда тоже действовала шаровая молния. Второй раз ее появление в одном и том же месте — такого не бывает, исключено. Конечно, Брюс не имел понятия о шаровой молнии, и все же нельзя не считаться с его описанием, вся трактовка как вещего появления — дело Брюса, но вновь шаровая молния — нет, это не совпадение: «Ученые XVIII века знали куда больше, чем нам кажется, они больше наблюдали и поэтому лучше чувствовали, — говорил физик, — история науки — это не только история открытий, это еще история потерь».
В поденном журнале Молочков нашел описание грозы 1716 года, все сходилось со словами Брюса.
Снова Молочков попал в сумеречный тупик. Свернуть в потусторонний мир покойной архивистки он не мог. Тот самый здравый смысл крепко удерживал его, не отпускал от себя. Существование Всевышнего Молочков иногда признавал, бесовщину же, колдунов, духов и прочую нечисть принимать всерьез не желал…
На этом рассказ Молочкова обрывался. Дальше ничего не было.
Все сошлись на том, что ничего другого, кроме шаровой молнии, быть не могло. Если даже повторилось, значит, стечение обстоятельств, всегда есть место случаю самому немыслимому.
Дремов бодро внушал Молочкову, что напрасно он скромничает, скромность украшает, когда ничего другого нет. Открытие все равно состоялось, царевич погиб не своей смертью. Уже новость. Может, ловкое убийство, во всяком случае, обнаружена тайна, это тоже не валяется.
Мнения разделились: может, молния, а может, хитрое преступление, воспользовались грозой и свели счеты с государем, вполне возможно, мстили за Алексея, следователей настоящих у Петра не было.
Отмалчивался только профессор. Молочков спросил — нет ли у него какого предположения? Профессор вздохнул как-то опечаленно, есть-то есть, да вряд ли подходящее, поскольку он давно отошел от материализма. Шаровую молнию он признавал, невероятность совпадения тоже признавал, но само происшествие он рассматривал с другой стороны, совсем с другой.
— С какой же?
— Шаровая молния всего лишь орудие.
— Не понял.
— Шаровая молния двигалась по заданной траектории, всех обогнула и направилась к мальчику. Кто-то направлял ее движение.
— Не иначе как высшие инстанции, — сказал Дремов.
Челюкин не принял шутки.
— Вполне возможно.
— Ничего себе нюансы, — сказал Гераскин.
— Думаю, действовал закон возмездия.
— Какой закон? — спросил Антон Осипович.
— Есть такой закон. Всеобщий. Как закон сохранения энергии. Если бы зло оставалось безнаказанным, оно могло расширяться неудержимо. Закон возмездия скрепляет наш мир. Всякое зло так или иначе наказывается, и это приводит историю к равновесию.
По убеждению профессора, это Великий закон, он поддерживает веру людей в справедливость, он действует неукоснительно, возмездие всегда приходит, быстро
— Да у нас все всем с рук сходит! — вскричал Гераскин. — У нас ни один закон не работает!
— Кто следит, где он, ваш прокурор? — спрашивал Антон Осипович.
Насмешки не действовали на профессора, с терпением специалиста он разъяснял, что закон возмездия не зависит от властей, не они исполнители. Он может напомнить судьбу Гитлера, Наполеона, Сталина, но каждый человек на себе испытал — что посеешь, то и пожнешь, этот закон древнейший, и Петр хотя и был рационалистом, несомненно признавал существование такого божественного закона. Поэтому он и не пытался установить физическую причину трагедии, не искал убийцу. И Брюс, и Меншиков тоже знали, что несчастье не случайность, недаром оно пришло с грозой и ливнем, то Высший суд свершился, год назад они сотворили зло, и прежде всего Петр, ему и главное наказание. А в 1716 году было предупреждение, Брюс знал, что говорил, наверное, уже тогда помыслы бродили, как отстранить Алексея.
Молочков ни за что не мог согласиться с жестокостью наказания: даже если допустить Высший суд, как можно погубить ни в чем не повинного ребенка, разве это справедливо? Почему Всевышний молчал, когда шел суд над Алексеем? Ни единого знака не подал, не вразумил Петра, позволил довести Алексея до казни! Где же был тогда Вседержитель? А как должен был поступить Петр, если Господь оставил его?
Смиренность, почтительность Молочкова исчезли, он наскакивал на профессора с каким-то надрывом, видно, как эта история досаждала ему — может, Господь знает больше, но почему он не пояснил, в чем вина Петра. Разве милосердно вразумлять таким образом? Шутка ли, отнять единственного сына и бросить отца без ответа? Это как, по-божески? От человека Господь требует прощать, а сам… У него в голосе аж слезы дрожали, как будто речь шла о родном ему человеке.
— Вот тут мышление ваше расходится с мышлением Петра, — сочувственно сказал профессор, — неверующему человеку трудно понять верующего. Тем более человека иного времени. Я не историк, я не знаю, как менялась вера, я сам верующий частично, у меня не церковная вера, у меня скорее благоговение перед чудом Природы, наверное, создано это чудо не естественным отбором, а все же Творцом. Но дело не во мне. Я думаю, что несчастье показало Петру, как он, великий самодержец, беспомощен и ничтожен. Может, по своему характеру он не смирился, но должен был признать свое поражение.
— В чем поражение?
— В том поражение, что человеку невозможно понять Бога, — необычайно серьезно и как-то опечаленно ответил профессор.
Не было обычного его красноречия, его ученого превосходства, он затрудненно подбирал слова, пытаясь передать то смутное, что открывалось ему; Петр все же не отверг Создателя, и, наверное, это помогло подняться ему из бездны отчаяния. Петр знал, что понять Бога невозможно, что Господь соизволил дать и соизволил отнять, и, сколько ни ропщи, приходится его принимать, так же, как принимаешь действия Природы. Человек ведь тоже никогда не может постигнуть вот этот мир — профессор показал рукой на черное небо, украшенное мерцающими звездами, — это создание Творца неисчерпаемо так же, как неисчерпаема каждая живая клетка. Прошло триста лет с той грозы, и она все так же необъяснима.
Молочков поднял голову.
— Вот видите, значит, у Петра был подход ученого! — И тут же опять сник. — Нет, не везет мне… Шаровая молния направлялась чьей-то волей. Согласно закону возмездия, открытому господином Ч. и принятому господином М. С такой статьей выступать? Это же полнейшая вздорология. Нет, не везет мне. Знаю, что все это было, хотя быть не могло…
Гераскин хлопнул по столу.
— Мужики, кончайте мне мозги затирать. Скажите по-простому — кто это дело провернул? Я спрашиваю фактически.