Вечера в древности
Шрифт:
Эта шутка являла прекрасный пример того, что я имел в виду, говоря о Ее умении пользоваться нашим языком. Слова „беспомощный" и „масло" звучали одинаково и поэтому отражали природу Ее магии, легкой, как крылья скворца. Естественно, это заставляло меня задуматься над тем, отчего один и тот же звук мог позволить думать одновременно о масле и беспомощности, точно так же как слово „думать" могло означать, что ты хочешь пить, или что ты — ваза, или танцуешь, или готов остановиться. Наше слово „размышлять" стояло рядом с „богохульством", а звуки, выражавшие понятие „обдумывать" — мау — одновременно значили „свет-Бога". Или оно могло значить „задний проход". Не было числа сетям, в которые попадались наши мысли. Возможно ли, что, столь часто записывая эти слова, Нефертари знала, как изображение какого-нибудь маленького Бога или причудливой завитушки в конце слова могло увести его значение от солнечного света в самый мрачный гроб в тайниках твоей утробы? Часто Она поражала меня
Осмелюсь заметить, Она знала меня очень хорошо, так как, когда мы остались одни, Она сразу же подошла к золотому сундучку, стоявшему на большом комоде, и вынула из него диск из черного дерева с рукояткой из серебристого золота шириной с человеческий лоб. Осторожно держа его в руках так, чтобы мне была видна лишь тыльная сторона диска, Она села подле меня и положила его лицевой стороной на стол. Затем Она спросила, или я так подумал: „Смотрел ли ты когда-нибудь на прекрасное откровение?".
И опять я был в затруднении. Мне не верилось, что Она может говорить о той ночи, когда к Ней пришел Амон и дал Ее чреву Аменхерхепишефа, но, по правде говоря, меня просто ошеломила прямота такого вопроса, так как я не мог себе представить, что Она имеет в виду что-то вроде „зачатия", что на самом деле тоже одно из значений слова „откровение", но нет, судя по улыбке, игравшей на Ее лице, Ее слова не говорили о близости Амона! Поэтому я предположил другой смысл слова, возможно, Она спросила: „Заглядывал ли ты когда-либо в грязь?", но снова по выражению Ее лица я понял, что вряд ли могло быть так. Наконец, и с каким облегчением, я решил, что Она сказала: „Глядел ли ты когда-либо в прекрасную реку?", потому что, конечно же, кто не видел спокойного Нила, когда вода тиха и прозрачна, и твое лицо сморщивается на поверхности от маленьких волн, поэтому я кивнул и, успокоившись, ответил: „Да, я знаю Нил почти на всем его протяжении". Тут Она протянула руку, легонько ущипнула меня за щеку, пододвинула свечу поближе к нам и перевернула диск из черного дерева. В страхе я отпрянул. В свете пламени я увидел лицо человека, несколько походившее на мое, но гораздо более знакомое, чем на поверхности всех тех рябящих вод, где я мог разглядеть его лишь наполовину. Теперь же я действительно увидел свои собственные черты на совершенной поверхности отполированного серебра, и как же я походил на тебя, Нефхепохем, муж моей внучки Хатфертити, да, у меня было выражение того, кто служит Добрым и Великим Богам, и меня поразило, сколько осторожности было теперь в том человеке, который когда-то был колесничим. Какими гладкими были мои щеки, и сколько тревоги было в моем лице. А все оттого, что о них терлись щеки Медового-Шарика! Должно быть, мое сердце подобно гробнице, приюту разложения! Это была первая мысль, возникавшая при виде моего лица, и родилась она в лучшей части моей души, самой близкой к храбрым Богам и наиболее требовательной ко мне, но, скажу я вам, следующий голос, который я услыхал, был голосом лакомых кусочков моей плоти, и они были в восторге от моего вида. Я нашел себя красивым и искушенным в женских желаниях, и действительно, я был так хорош собой, что задрожал от удовольствия и чуть не извергся, как резвящийся пес, столь пьянящим оказалось собственное отражение. Затем я преисполнился страха, потому что понял, что вижу не свое лицо, но моего Ка, жившего на поверхности этого серебра, этого полированного серебряного озера. Нефертари погладила меня по щеке, и в прикосновении кончиков Ее пальцев чувствовалась издевка. „Ах, бедняжка, — сказала Она, — не видел зеркала".
„Я никогда не видел такого зеркала", — удалось мне выдавить из себя, так как я был почти не в состоянии говорить. „Но это же, — хотелось мне сказать, — изменяет все сущее". Ибо я знал, что если каждый воин и крестьянин смог бы увидеть своего Ка, то тогда все захотели бы поступать как Боги. О, я глядел в обыкновенные зеркала, поцарапанные и тусклые, с поверхностями настолько несовершенными, что глаза и нос начинали изгибаться при изменении их положения, но это зеркало не походило ни на одно другое. Наверное, оно было самым лучшим во всем Египте, настоящим откровением — именно это слово Она употребила, — и мой Ка находился предо мной, и мы смотрели друг на друга.
Тогда-то я снова осознал, как ужасно странствовать по Херет-Нечер, не имея дома-гробницы, когда кругом — ничего, кроме берегов, чудовищ и языков пламени, испускаемого змеями. Ибо я увидел, что на самом деле мой Ка — это я сам, и вот он стоит предо мной, исполненный жизни. Именно ему предстояло быть уничтоженным в дыму и зловонии. Крик протеста против этого чудовищного будущего застрял в моем горле. Столь отчетливым было все, что я увидал в том лице, что даже свет от свечи показался
Однако, мы так пристально смотрели в глаза друг друга, что сила наших взглядов позволила мне впервые войти в Ее мысли, и, пока мы не отвели глаза, я взял Ее руку — осмелился и взял Ее руку, — и через Ее пальцы (точно так же, как с Усермаатра) я вошел в Ее сердце. Там пребывали мысли далеко не суетные. Она думала о той ночи, когда Амон пришел к Ее ложу, и Она зачала Аменхерхепишегфа. Да, ревность Усермаатра имела прочные основания. От прикосновения Ее ладони к моей то же чувство проснулось и во мне. Ибо я увидал Ее на коленях у Бога, и никто не обладал силой Сокрытого. В этой скачке Ее мысли застучали в моей голове подобно топоту лошадиных копыт, явственно ощутимых тяжелых ударов, которыми приходилось расплачиваться за дерзость прикосновения к Ее пальцам, но затем Она вновь успокоилась и с недоброй улыбкой прошептала мне на ухо: „Это правда, что Маатхерут не может выпустить тебя из своих объятий?"
Теперь я уже не знал, могла ли Она слышать мои мысли, или улавливать одинокие желания Медового-Шарика, или из-за евнухов, свободно, как птицы, путешествовавших от кухонных плит одного дворца к воротам другого, все это дошло до Нефертари в виде слухов. Как же забилось мое сердце от мысли, что и мое имя попало теперь в сплетни.
Я не ответил. Я подумал, что если притворюсь не понявшим вопрос, то Царица сочтет ниже Своего достоинства повторить его. Я еще не представлял себе, настолько изысканным было Ее умение вести Себя, что желания Нефертари так же схожи с рычанием льва, как желания Самого Усермаатра. „Ну же, — сказала Она, — это правда? Так говорила Маатхерут". Теперь мне пришлось гадать, настолько ли близка Маатхерут с Царицей, что общается с Ней через доверенных друзей?
Я мог бы отделаться дурацкой улыбкой или многозначительным взглядом, но какая-то сила, идущая из сердца, некогда говорившая во мне, как в храбром человеке, вновь обратила мои глаза к зеркалу, я протянул руку и повернул рукоятку так, что теперь мы вновь могли говорить глазами моего Ка, глядевшими в глаза Ее Ка, и сказал: „Если бы не очарование, окружающее Ваше Величество, я бы часто думал о Маатхерут". В тот же момент я понял, что истинное желание отомстить похоже на змею. Если ее хвост покоился в ямах моего сна, то голова ее говорила в глазах моей Царицы. Мы оба ощущали дыхание Маатхерут, будто она не столько благословляла нас, сколько давала силы, чтобы использовать ее проклятье. Нефертари и я все еще смотрели друг другу в глаза в зеркале, но теперь оно могло бы быть и высоким берегом реки, мимо излучины которого несутся мощные воды разлива. Мы глядели друг на друга со всем тем изумлением, с каким случается разглядывать незнакомца на базаре — да, Своим чувственным телом и ладностью бедер, таких похожих на мои, эта женщина влекла меня к Себе, а также и Своим возрастом — мы с Ней были одногодками, и Ее мудрость была равной моей. Она — незнакомка, которая могла бы быть мне парой. Так я увидел Ее, и знал, что и Она увидела меня. Она как женщина, а не Богиня, и я — как мужчина, а не слуга. Я дивился тому, как это мы встретились, столь равные во всем, и так хорошо подошли друг другу. Мы обменялись ласковыми улыбками. Увы. Этот Ка был лишь одним из Ее Четырнадцати.
И все же мы чувствовали нежность друг к другу, как только что обретенные друзья, и Она вновь взяла меня за руку и принялась объяснять мне, поскольку теперь мы стали близки, то, что раньше я никогда не понимал. И многое из того, что было непостижимо для меня в Садах Уединенных, теперь встало на свое место, и из Ее слов я узнал много нового о своем Фараоне. Я понял, почему Он вернулся из Кадеша другим человеком. Ибо Она рассказала мне, как в день великой битвы, когда хетты прорвались, Усермаатра молился в Своей Палатке, и Он просил Амона дать Ему силы встретить врага, и Сокрытый ответил, что Его желание будет удовлетворено. „Ты не просишь у Меня долгой жизни, — такими были слова Амона, — и потому Ты обретешь большую силу".
„С того дня, — сказала Неазертари, — Он прожил двадцать девять лет, но Он все еще ожидает того часа, когда Амон придет за Ним.
Вот почему теперь Он с хеттской женщиной, — сказала Нефертари. — Он надеется, что Амон не осмелится вступить в войну с Богами хеттов. — Я увидел гнев в Ее глазах. — Он чувствует великий страх, когда спит с хеттской Принцессой и пытается стать близким Ее Богам. Ибо Он все еще желает Меня. — Ее голос был глубок, как ночь, и исполнен тяжести камня, который Она желала бы положить на Его гробницу. — Я презираю Сесуси, — сказала Она, — за Его страх"».