Вечера в древности
Шрифт:
Во тьме мы направились вниз по проходу, по какому-то коридору, низкие своды которого заставляли нас пригибаться, перед нами разбегались крысы и разлетались насекомые, а летучие мыши проносились так близко, что я почти мог слышать угрозы, исходившие от их мыслей.
Однако прекратилось и это беспорядочное движение. По мере того как мы продвигались вперед, приходило чувство спокойствия, тяжелое, как маслянистое набухание Нила во время разлива, и во мне возникло ожидание большого пространства, простиравшегося впереди, и действительно, пройдя еще десять шагов, мы вошли в высокий и узкий проход. По писку летучих мышей я предположил, что потолок должен быть шагах в тридцати над нашими головами, в проходе было темно. И тем не менее я чувствовал вокруг себя свет. Я не видел ничего, однако свет переполнял мое сознание настолько, что я смог вспомнить, как в один из дней моего детства я проплыл со своими родителями на лодке вниз по Нилу, под небом, залитым таким сияющим солнечным светом, что, казалось, мои мысли открыты солнцу, словно все мое существо пребывало в золотой лодке, плывущей в золотом свете. Мои отец и мать везли меня на прием к Фараону, и я так радовался ощущению жизни во всех своих членах, что моя память сохранила даже цвет шафрана надетого на меня платья. В то утро нам предстояло узреть виды, отвратительные для глаз и бьющие в нос, — на речном берегу гнил труп собаки, но день начался среди великолепия, и каждый толчок шеста лодочника восстанавливал мое спокойствие точно так же, как сейчас звуки наших шагов в этом каменном проходе перекрывали шуршание насекомых и летучих мышей.
В этот момент Мененхетет взял меня за руку, и я заметил, что дыхание моего прадеда благоуханно, воздух, который он выдыхал из своих легких, должно быть, исполнился пьянившим меня внутренним светом. Какая-то доля спокойствия того утра осталась в тепле его ладони, словно мы действительно были связаны верностью семейной плоти, но вскоре, из-за узости прохода, в котором идти бок о бок было неловко, ему пришлось убрать руку. Пока я продвигался в этой тьме, купаясь в свете за закрытыми глазами, казалось, я проходил долины жары и холода — воздух, собиравшийся в холодных углублениях, был подобен пустоте склепа, однако через следующие пять шагов я возвращался в благоухающую египетскую ночь, источавшую теплый аромат, который я впервые ощутил в дыхании своего прадеда, тот, что, казалось, исходил не столько от него, сколько от самого камня до тех пор, пока у меня не появилось ощущение, что мы не бредем по крутому узкому скату, а блуждаем от палатки к палатке на каком-то таинственном базаре, и в каждой такой палатке пребывает нечто совершенное. Надо было только сосредоточиться, и мудрость начинала вливаться в мысли так же естественно, как смешение благовонной травы с водой высвобождает ее сущность. Под воздействием этого пьянящего света и букета душистых запахов мне стало казаться, будто я передвигаюсь не с помощью своего тела, а скольжу в лодке по поверхности воды. Я все так же мог протянуть руку и коснуться все тех же стен по обеим сторонам прохода, однако чувствовал себя ближе к Нилу в тот запомнившийся мне золотой день из своего детства, или, скорее, пребывая в сильном замешательстве, как тот еврей, что не различал грядущего от всего, что могло ему пригрезиться, я чувствовал, что река протекает по полу пещеры, а стены — ее берега, и я снова был на Ниле, как и в тот сияющий солнечный день — я покоился на подушках из желтой материи более яркой, чем шафран моих одежд. Серебряное шитье на подушке снова втайне щекотало меня снизу, так что, пока меня не видели родители, я старался потереться нежной кожей своих нижних щек об эти усики серебряной нити — сладкое наслаждение, ибо мне было не более шести лет.
Мои родители разговаривали. То, о чем они говорили, не раз заставляло их губы кривиться (теперь я вспомнил, как часто они обманывали друг друга), и коварство их слов, должно быть, путешествовало с нами по извивам Нила, омытое золотым светом на коричневых водах реки, а мы плыли мимо зеленых и грязно-золотых берегов — даже золотая инкрустация на кедре изысканных сидений нашей лодки все еще плыла со мной в их предательских словах, и моя мать, как я помню, говорила о священном быке (и я слышал ее голос даже сейчас, стоя опершись руками о стену этого подземного прохода, так же близко от себя, как видел пальмовое дерево на берегу, до которого можно было дотянуться), и голос у нее был не обычным, но способным передать любое безотчетное влечение, низкий, как мужской голос, однако исполненный мягких и таинственных отзвуков. Ей стоило только произнести этим голосом, скажем, всего лишь «Посох и плетка Фараона Птахнемхотепа», и мой живот заполнял сумрак, густой, как тона темной розы.
Мой отец редко отвечал на то, что она говорила. Разговор между ними был делом нечастым. Теперь же они были вместе по в высшей степени важным, но разным причинам: каждый из них собирался посетить этого Птахнемхотепа, нашего Рамсеса Девятого в ответ на Его приглашение, таким образом мой отец совершал свое почти ежедневное путешествие, а для моей матери это была довольно редкая поездка, хотя, размышляя об этом сейчас, я не знал, почему она, принимая во внимание ее красоту, не навещала Фараона чаще. Однако грубой откровенности этой мысли — весьма далекой от понимания шестилетнего мальчика — оказалось достаточно, чтобы прогнать воспоминание. Мое сознание вернулось к нашему подъему по каменному проходу, и я ушел из того утра и уже не плыл в нем.
Тут Мененхетет подвел меня к углублению в одной из стен. Поскольку отчасти я все еще чувствовал себя в лодке, мне показалось, это не лишено сходства с заходом в гавань темной ночью. Ощущение света, наполнявшего мое тело, совершенно исчезло. Затем я вскрикнул. Передо мной на уровне пояса была вода. И в этой воде я мог разглядеть звезду — неужели пол обернулся для меня небом? Волнение сжало мне грудь, я точно летел в бездну, зная, что никогда не ударюсь о дно. Это захватывающее ощущение прошло, и я понял, что смотрю в большую чашу с водой, в которой отражается звезда. Небеса были вне этих пределов, все еще недосягаемы! Мененхетет лишь привел меня к месту в Пирамиде, где под острым углом с неба к нам спускался проход. Теперь, взглянув вверх, я смог увидеть сквозь его далекое отверстие звезду. Пока я смотрел на нее, звезда сдвинулась с центра. За тот промежуток времени, что я наблюдал за ней, она прошла по воде расстояние с ладонь. Как замечательно, что Мененхетет смог привести меня к ее отражению именно в тот момент, когда ее свет жил в середине чаши!
— Эта звезда не была видна в этом месте триста семьдесят два года, — сказал он мне теперь. — Этой ночью всем нам предстоит стать участниками чудес, — и почему-то эта благочестивая мысль воодушевила мои чресла, и вихрь счастливейшего предчувствия, возникнув у основания моего позвоночника, поднялся вверх, как клубы благовония. Не знаю, откуда ко мне пришло заклинание, но я вдруг произнес: «Фараон берет кровь Своих возлюбленных и Он тотчас орошает ею землю, и она дает всходы при свете солнца.
То, что растет из земли, — слышал я собственные слова, — есть благословенное растение папирус, и под руками людей он становится полем для писцов. И они насаждают свои послания на этом поле. Все растения папируса пребывают в шуме всех письмен, которые прокатятся по полю, подобно колесницам, и все же поле помнит берег реки, и каждая почка подобна губам рта, а каждый лист — медовому языку».
Я вновь увидел Нил, и с поверхности реки, лениво несущей свои воды, поднимались испарения.
Это заклинание, родившееся из ощущений, самых странных из тех, что мне довелось испытать, ибо я никогда ранее не знал этих слов, оказалось достаточно сильным, чтобы вернуть моему существу золотой свет Нила. Затем я сказал: «Папирус — растение, которое отвращает крокодилов» [22] , — и на мгновение ощутил детскую радость, такое же веселье, как когда-то давным-давно, когда мне хотелось опрыскать цветы золотыми водами своей мочи. Радость, такую же светлую, как тот памятный день. Я увидел также трепет крылышек крохотной птички, выклевывавшей речных червей, поселившихся в пасти крокодила, да, увидел этого закованного в броню зверя, лежащего на болотистом берегу с распахнутой в добродушной лени пастью для того, чтобы птичка почистила ему зубы. Невероятная пара, однако от мельканий ее крыльев и сонных вздохов огромной ящерицы веяло домашним уютом. Какие-то лодочники на Ниле пели: «О, папирус — растение, которое отвращает крокодилов», и кивали головами, гребя вверх по течению. Наши гребцы, раздевшиеся из-за жары до набедренных повязок, прикрывавших складки их членов и мошонки, отталкивались длинными шестами, направляя наш ход вниз по течению, и в моей коже внизу вновь начался тот чудесный зуд, и я снова стал тереться о серебряную вышивку на подушке. «Грязь, — сказала в этот момент моя мать, — в моих ноздрях и порах», — и когда она повернулась, чтобы взглянуть на берег, где в облаке дорожной пыли по дневной жаре мчались колесница, лошадь и возничий, я увидел красивый изгиб ее ноздрей. И тогда у меня, шестилетнего ребенка, переполненного радостью от зрелища проносящейся колесницы, возникло отчетливое видение себя в возрасте двадцати одного года, будто я был не только ребенком, но мог видеть жизнь, которую мне еще предстояло прожить.
22
папирус растение, которое отвращает крокодилов согласно др. егип. мифологии, по Баджу, Исида, разыскивая Осириса, путешествовала по Нилу в лодке из папируса, и крокодилы из уважения к Исиде (страха перед ней), старались избегать папирус.
Пока я рассматривал звезду, парившую в зеркале воды, это чувство стало столь отчетливым, что прошлое вернулось ко мне, словно мне на самом деле было шесть лет, и в то же время я действительно мог видеть себя в двадцать один год, и я снова был с тем жрецом в доме его сестры, и смотрел на Нил из ее окна, и слышал плеск речной воды, бьющейся о берега, в то время как тело жреца настойчиво ударялось о ее плоть.
Стоя рядом с Мененхететом и глядя сквозь эту темноту вниз, на звезду, я был ошеломлен силой этих двух воспоминаний о себе — в шестилетнем возрасте и в возрасте двадцати одного года — и чувствовал дурноту. Именно тогда мой прадед вновь взял меня за руку—в моем животе виноградные лозы раскрыли листья, обвились вокруг моих конечностей, и вино перетекло из моей руки в костяшки и большой палец руки Мененхетета, а мое сознание вновь вернулось к той позолоченной лодке, которая несла мою мать, моего отца и меня самого вниз по Нилу, и я наконец понял, отчего наше египетское слово, обозначающее глаз, точно то же, что и слово любовь, и оба они соответствуют тому, которым определяют гробницу. Любовь ли, или глубина настроения, навеянного этой гробницей, однако чувство, исходившее из его пальцев, совершенно определенно несло меня по реке и было более сродни сиянию того далекого дня, чем непроницаемому мраку этой ниши в черном как смола проходе, в глубинах Пирамиды Хуфу.
Затем, обратившись к своей памяти, столь же просто, словно я сорвал с ветки плод, я таким образом обнаружил, что Мененхетет тоже находится на палубе, а это полностью противоречило тому, что я мог вспомнить. Мне, однако, лишь оставалось отогнать воспоминание, которое уже не было уверенностью, о том, что Мененхетет умер за год до моего рождения — ведь он был здесь, да, на лодке, и говорил с моей матерью. Если сперва я видел лодку и моих родителей, сидящих со мной, и с большей ясностью, чем рисунки на стенах храма, то теперь я также видел и Мененхетета. Он тоже сидел рядом со мной, и в его волосах светилось серебро зрелой мужественности, а линии лица еще не превратились в великое множество морщин, провалов и паутину, но вместо этого говорили о характере, привычном к победам, что вырабатывается у облеченных властью мужчин, которым уже за шестьдесят, но они все еще полны сил.
Однако, увидев его с нами, я пришел в некоторое замешательство и не мог понять, в какой части реки мы находимся. Я знал, что мы плыли, чтобы посетить Фараона, но я не понимал, отчего мы не поднимались вверх по реке, если имение моих родителей располагалось на немалом расстоянии от Дворца вниз по течению. Теперь же мы плыли вместе с течением, не подняв парусов и без помощи гребцов.
Лишь один из наших лодочников, которого мы звали Вонючее Тело, стоял на носу с длинным шестом, которым он отпихивал бревна, а Повернутая-назад-Голова — у руля (этого звали еще Пожиратель-Теней, потому что, когда бы мы ни плыли на юг вверх по течению, румпель всегда был в тени парусов). Но теперь нас несло вниз, в самый центр господствующего морского ветра, дующего вверх из Дельты — достаточно сильного, чтобы гнать нас вверх против течения безо всяких весел. И все же сегодня мы плыли вниз спокойно и лениво, Неха-Хау на корме, а Унем-Хаибит, Пожиратель-Теней — у руля, в то время как остальная команда — Дробитель-Костей, Белые-Зубы, Пожиратель-Крови и Тот-с-Носом, с огромным носом, — нежилась на бортах судна: для них это был легкий день.