Вечера в древности
Шрифт:
Он умолк. «В то утро, как и каждым утром, множество людей во дворе ожидало появления нашего молодого Фараона под открытым небом, а меньшая их часть толпилась в Зале Колонн, занятая, если вы сможете этому поверить, торговлей самого изощренного сорта. Продавались земли, скот, домашняя птица, драгоценности, вазы и зерно».
«Разумеется, ты не хочешь сказать, что на полу Великого Храма раскинулся базар?» — спросила моя мать.
«Еще чуднее того, — ответил мой прадед. — Сделки совершались между многими жрецами и богатейшими торговцами и купцами Фив, однако без присутствия самих предметов торга. Все знали друг друга так хорошо, что, как мне кажется, попытки надувательства были крайне редки. Это противоречило интересам продавцов. На следующий же день о мошенничестве узнали бы все. Честность торговца ставилась бы под сомнение на протяжении нескольких лет. Доверие было настолько полном, а удовольствие от перепродажи — таким острым, что земельный надел, купленный одним днем, мог быть продан на следующий, и при этом первый покупатель так и не взглянул бы на него. Если же случался обман, путь покупки приходилось иногда прослеживать через цепочку торговцев вплоть до того момента, когда отыскивался человек, который с самого начала знал, что товары негодные».
«Такое все еще происходит в Зале Колонн?» — спросил Птахнемхотеп.
«Божественные-Два-Дома, в своей четвертой жизни я нечасто бывал в Фивах. Однако в третьей, когда я был одним из богатейших людей Египта (по крайней мере, по моим представлениям), это еще имело место, хотя и в более тонкой форме. Торговцы избирали своими посредниками подходящих для этого жрецов и писцов. Таким образом Храму оказывалось большее почтение. Те крики обменивающихся товаром торговцев, что когда-то завывали между колоннами, как ветер, превратились теперь в шепот. Однако торговля все еще существовала. Этот рынок, где товары продавались, но ни один покупатель не мог их увидеть, многому научил меня в отношении богатства. Я понял, что для его приумножения важнее не золото, не возможность командовать рабами, но, скорее, способность проникать в мысли другого быстрее, чем он мог воспользоваться твоими. Отсутствие каких-либо видимых товаров лишь увеличивало удовольствие от игры. Только самые проницательные торговцы могли заключать сделки в таких суровых условиях».
«И жрецы не боялись богохульства?» — спросила моя мать.
«Некоторые боялись. Но именно суровость Зала Колонн делала ценность товара заслуживающей наивысшего доверия. В таком месте люди не решаются обманывать друг друга. К тому же запах из пределов, где располагались жертвенники Зала Колонн, усиливал возбуждение от сделки. В то время как кто-то клялся в том, что его товар действительно хорош, из прохлады этих глубоких теней доносился запах крови и мяса, а также аромат пятидесяти воскурений, напоминавших, что у Богов — свой собственный торг и, совершая Свои сделки, Они взирают с высоты на наши».
«Рамсес Второй знал о том, что там происходило?»
«Обычно Он проносился сквозь Зал Колонн, никогда не обращая внимания на торговцев. Его мысли были поглощены теми обрядами, которые Ему предстояло совершить. Мы могли остановиться, чтобы омыть руки в Священном Пруду, но затем Он мчался, минуя одну часовню за другой, покуда не доходил до самой древней части храма, бывшей в те времена Святилищем (до того, как его стены обрушились, когда я был Верховным Жрецом). Замечу, то был мрачный покой, построенный в правление Сенусерта Третьего, почти тысячу лет назад, — большой, пустой, узкий, с высоким потолком и серыми каменными стенами, с отверстием, пробитым в южной стене под крышей, так что у алтаря было светло с утра до полудня.
Он, как я сказал раньше, выбирал меня, чтобы я сопровождал Его в Святилище, при входе в которое Он оставлял Царицу — тогда, как и теперь, ни одна женщина не могла войти в Святая Святых, если только Сама, как Царица Хатшепсут, не становилась Фараоном. Поэтому Нефертари подводили к большому золоченому креслу с золотой подставкой для ног, стоявшим в Зале Колонн, где Она и ожидала возвращения Царя, окруженная рядами Его свиты, — женщина среди знати, — и все же не было ни одного утра, чтобы я не чувствовал, как Ее гнев сопровождает меня в Святилище. Сквозь звуки всех жертвоприношений, которые происходили затем в нем, через возглашения и молитвы, доносившиеся из других залов, мольбы о возмещении ущерба, покаяния в грехах, через весь этот гул множества просьб, восхвалений и шепота, брани, плачей и молитв, возносящихся в клубах дыма и с запахом горящей на алтарях часовен кровью, я неизменно чувствовал ярость Царицы Нефертари, которая была сильнее любой молитвы. Я ожидал в молчании, в голове моей звенели все мольбы, что раздавались вокруг, одна женщина молилась Амону, чтобы Тот дал жизнь ее чреву, другая оплакивала смерть своего сына, — Хатфертити, перешедшая к этому времени со своего дивана на мой, при этих словах обвила меня рукой, — а рядом с этим горем можно было услышать голос гордыни землевладельца, считавшего своим долгом ежемесячно отдавать десятую часть скота, вина, зерна и мебели, а также одного раба для успеха сделки, по условиям которой его сын получал повышение, становясь Третьим жрецом этого Храма. Я слышал все это, даже голос нищего, исполненный старых обид, давно уже затвердевших у него в горле, покуда он лаял свои просьбы какому-то жрецу, проходившему мимо, но Рамсес Второй был отделен от всего этого Своим Святилищем и Своими благочестивыми мыслями, и, как только Он входил в Храм и мог ощущать присутствие Амона, мой Рамсес Второй больше не был другом или приятелем-колесничим, но — Правителем, столь же великим и далеким от Себя Самого, как небо. И конечно, когда мы подходили к большим медным дверям, ведущим в Святилище, неизменно пребывая в состоянии глубочайшей торжественности, Он ломал глиняную печать, и мы входили внутрь.
Внутри, в центре каменного пола был насыпан серебряный круг, то есть небольшое количество белого песка, перемешанного с серебряными стружками, и Рамсес вставал на них коленями и в задумчивости созерцал Священную Лодку, покоившуюся на серебряном песке. Стоя на коленях рядом с Ним, Я чувствовал, как серебряные стружки колют мне колени. Однако Царь не двигался. В других делах у Рамсеса Второго редко хватало терпения, но для Него не было более счастливого времени дня, чем то, когда Он стоял на коленях перед Лодкой Амона. Это судно, если мне будет позволено описать его своей семье, в длину имело не более шести шагов, но было покрыто золотым листом и украшено серебряной головой барана на носу и другой такой же на корме. Мы смотрели на эти чудеса, а наши колени покоились на серебряном песке среди этого громадного каменного покоя, такого же старого, как века, прошедшие в нем, и даже в жаркий день объятого холодом своего невообразимого возраста. К тому же присутствия Амона было достаточно, чтобы охладить воздух! Там было бы темно, совершенно темно в этом месте, если бы не единственный узкий столб света, падавший из небольшой прорези в южной стене и освещавший внушительную громаду старого алтаря. Однако в этой почти полной темноте наше внимание было сосредоточено на Лодке, ибо ее золотые бока горели во мраке огнем, подобным яркому свету, который порой можно различить в своем сердце. Стоя на коленях, я мог чувствовать присутствие Амона в Его покое на этой Лодке. В Своей маленькой комнатке, высотой не больше расстояния от моих колен до груди, находился Величайший Бог — там внутри! И мы могли познать Его, ибо Его настроение было более властным, чем схождение ночи на Нил; преклоняя перед Ним колени, мы всегда наверняка могли сказать, — был ли Он рад нашему присутствию или разгневан.
Вскоре в Святилище появлялся Верховный Жрец, Бакенхонсу, с двумя молодыми жрецами — одного из них звали Язык, а другого Чистый».
Птахнемхотеп спросил: «Это — Верховные Надзиратели за Молитвой и Чистотой?»
«Их титулы изменились», — сказал Мененхетет.
«И существенно».
«В те времена все было по-другому. На Бакенхонсу не было других одежд, кроме белой юбки, его ноги были обнажены. Язык и Чистый умащали свои бритые головы маслом, и они сияли. На меня производила впечатление чистота их одежд, ибо у многих жрецов они были забрызганы кровью жертвенных животных. От некоторых даже пахло горелым мясом. Но — не от Верховного Жреца. Он держался просто, и в начале церемонии говорил не более, чем: „Глина разломана, и печать снята. Дверь открыта. Все дурное, что есть во мне, я бросаю наземь". С этими словами, он простирался перед Фараоном и целовал большой палец Его ноги, в то время как Язык и Чистый целовали землю по обеим сторонам от Бакенхонсу. Все трое смотрели вверх с обожанием.
Могу вам сказать, что, несмотря на свое высокое положение, они не были теми братьями, которые знали многое о делах вне Храма. Бакенхонсу был полной противоположностью Хемушу. Став Третьим жрецом в возрасте двадцати двух лет, он был вынужден ждать почти до сорока, пока стал Вторым. Говорили, что на протяжении всех этих лет он оставался сосудом невинности, но немногим более того. Никто не думал о нем с большим почтением, покуда мой Фараон не сделал его Верховным Жрецом. Полагаю, его преданность Рамсесу Второму, возможно, была его главной добродетелью. Должен также сказать, что он проводил все службы с особенной тщательностью.
Так, например, когда Чистый открывал дверь в покой Амона, Бакенхонсу не только целовал землю, но при этом еще закладывал руки за спину, так что должен был наклоняться вперед до тех пор, пока мог опираться лишь на колени и нос, однако даже в этом малоудобном положении ему удавалось кататься лицом по земле в подлинном ужасе от благоговейного трепета церемонии открывания Его покоя, хотя они и совершали ее ежедневно.
Мои глаза привыкали к темноте Святилища, и я мог видеть статую. Золото, покрывавшее кожу Амона, было гладким; Его волосы и торчавший, подобно члену, подбородок, переходящий в бороду, — черными; черные камни Его глаз внимательно глядели на меня. Я мог бы в этом поклясться. В то утро я ощутил еще не знакомый мне страх, причиной которому было то, что я никогда ранее не осмеливался смотреть в лицо Амону, и Он показался мне не столько Богом, сколько маленьким человечком, черты которого были далеко не такими правильными, как у Рамсеса Второго, и разумеется — не такими нежными и Его щеки не настолько впалыми, как щеки Бакенхонсу. На самом деле, Амон выглядел как маленький богатый человечек, каких можно встретить на улицах. С Ним, разумеется, обращались очень трепетно. Верховный Жрец вставал, кланялся на четыре стороны, брал в руки ткань и говорил: „Да будет трон Твой украшен, а Твои одежды — величественны", — потом он протягивал руки в комнатку и стирал старые румяна со щек Амона. Произнося другую молитву, он накладывал новые. Теперь Амон выглядел веселее». Мне едва ли хотелось перестать слушать прадеда, но в этот момент невозможно было не обратить внимание на моего отца, улыбнувшегося Птахнемхотепу, словно он напоминал о важности тех моментов, когда он, Верховный Надзиратель за Ящиком с красками для лица Царя, накладывал румяна на щеки Фараона.
«Затем Бакенхонсу снимал вчерашние одежды с золотых членов и выпуклого золотого живота Амона, заменяя их свежим полотняным одеянием и новыми украшениями. Каждую снятую часть Его одеяния благословлял Язык и целовал Чистый, а затем ее укладывали в ящик черного дерева с украшениями из слоновой кости. На брови Амона брызгали благовонием из сандалового дерева, а перед Ним ставилась чаша с водой и блюдо, на котором лежало несколько хороших кусков мяса утки и медовых сот. Затем жрецы зажигали благовония и молились вслух: „Прииди, Белая-Одежда, — говорили они, — прииди, Белый-Глаз Хора. Боги облачаются вместе с Тобой, и имя Твое — Одежда. Боги украшают Себя, и имя Твое — Украшение".